Иванова Н.Б.

Я хочу сказать, что у нас было время таких больших иллюзий, когда тиражи толстых литературных журналов равнялись... Например, тираж журнала «Новый мир» был два с половиной миллиона экземпляров.

Первое, что сделал Михаил Сергеевич, встретившись с творческой интеллигенцией, он поменял, пользуясь своими властными полномочиями, главных редакторов двух толстых литературных журналов – в «Знамени» и «Новом мире». Были назначены Бакланов и Залыгин.

Тиражи выросли фантастически. Если мы умножим тираж каждого номера, который печатал, например, «Доктор Живаго», хотя бы на четыре, хотя в библиотеках там стояли очереди, то получается, как минимум, десять миллионов человек одномоментно прочитали «Доктор Живаго», «Жизнь и судьба», «Архипелаг ГУЛАГ», «Собачье сердце», «Реквием» Ахматовой, и это произошло одномоментно.

Понятно, что мы были в состоянии иллюзии и думали, что это изменит сознание. Все-таки если десять миллионов человек читают и хотят это прочитать, значит они выходят после этого чтения с определенным изменившимся сознанием.

Горбачев М.С. По крайней мере, с раздумьем.

Иванова Н.Б. Но по крайней мере. К сожалению, как показывает результат, этого не произошло. Например, моя книга о Фазиле Искандере в 1990-м году вышла тиражом 35 тысяч экземпляров. А сегодня журнал «Знамя» выходит тиражом 4,5 тысячи экземпляров. Хотя журнал, на мой взгляд, намного интереснее, скажем, чем журнал десять лет тому назад, потому что он гораздо современнее.

Какой из этого можно сделать вывод? Что упование на проповедь, о котором говорил уважаемый Марк Урнов, к сожалению, не сработает. Гумилев говорил Ахматовой, как, по слухам, до нас донесли: «Аня, если я начну «пасти» народы, удуши меня». Вот проповедь со стороны кого? Даже если мы такие морально чистые. Кто эту проповедь услышит, если он не слышит проповедь, как здесь точно показали с цифрами, не приписывают себя к определенному приходу, не слышат христианской проповеди по-настоящему, превращая праздник Пасхи, с которым я всех поздравляю – тех, для кого это важно, в праздник вполне языческий, поедания яиц, кулича и запивания всего этого вином?

Совершенно с другой стороны – расчет на профессионализацию, о чем говорил Андрей Рябов. Чем дальше, тем больше я наблюдаю в своей среде, среди творческой интеллигенции, уход как раз к чистой профессионализации. То есть не поэт больше, чем поэт, а поэт как можно ỳже. Если ты - филолог, то ты филолог как можно ỳже. Если ты - публицист, просто стало бранным словом. Публицист – это никто, эссеист – это вообще ничего, ни о чем.

Поэтому эта профессионализация, которая сегодня возобладала в сознании творческой интеллигенции, она совершенно цинично сращивается с тем, что, можно сказать, с той продажей власти, о которой говорил Урнов. Если я такой хороший профессионал, если я пишу замечательные стихи, то что же это мне не сраститься с властью, чтобы не получить деньги на выпуск нового собрания сочинений.

Получается, что в этом вроде бы нет ничего плохого. Вот обратиться во властные структуры или поддержать определенное решение - в общем, антизаконное. Мы знаем о подписях 50 членов творческих организаций, даже возглавляющих эти творческие организации; подписи под письмом фактически невозможны даже, мне кажется, в позднесоветское время. Только где-то в 70-е годы по поводу Сахарова или Солженицына подписывались такие письма. Это же позор. Но все равно эти люди остаются не только рукопожатными, но более того.

Творческая интеллигенция сегодня исполняет заказ власти и делает это на наших глазах с одобрения той самой публики, о которой мы сегодня говорим. Там общество, публика – можно по-разному это называть.

Сравним хотя бы в кинематографе два фильма: «9 рота», поддержанный прямым просмотром у президента и т.д. и дальнейшими хвалебными рецензиями и т.д. или «Груз 200», который вызывает такое отторжение и у власти, и у зрителей. И так на каждом этапе.

Я считаю, что на самом деле общество, действительно, глубоко расколото. Каждый социальный опрос показывает, что 50 на 50 или 52 на 48 или 47 на 53, свидетельствует, что это кризис общества... Я, скорее, считаю, что общества как такового нет, что выращивать... (я – тут глубокий пессимист), что творческая интеллигенция на самом деле на 90 процентов боится власти, если не куплены властью, испытывает страх. Поэтому, прикрываясь своим профессионализмом, ничего прямо этой власти не говорят.

Я считаю, что наступило время эзопова языка. Новый такой период. Тоже мы это уже проходили. И на этом эзоповом языке написаны гениальные, я считаю, вещи, в том числе «Сандро из Чегема» или «Дом на набережной» (частично написанный на этом). Хорошо бы, если у нас бы появилась такая хорошая литература. К сожалению, об этом пока остается мечтать.

Горбачев М.С. ... женщины спасают ...

Иванова Н.Б. Но мы стараемся. Силы слабые, но мы стараемся.

В общем, мне кажется, то, что мы сегодня выслушали, это очень важное и очень интересное соображение, но я гораздо ближе к тому, что сказал Эмиль Паин, к его пессимизму, чем к осторожному пессимизму Андрея Рябова. Это, как говорится, заметки по поводу высказанного, услышанного здесь, заметки включенного наблюдателя.

Горбачев М.С. ...Вы тоже разделяете идею исторического фатализма?

Иванова Н.Б. История - это судьба. Вот здесь было сказано очень афористично. Не хотелось бы верить, потому что физиологически мы же оптимисты, мы так устроены. Мы физиологически не можем быть пессимистами, иначе мы все пойдем и повесимся. Но очень хочется спорить с историей. В стихах, которые мне предъявили как такое идеологическое обвинение во время стагнации, это были строки Александра Кушнера. Я вспоминала, когда позавчера выступала в ахматовском Доме. Пришел Александр Семенович Кушнер, мы с ним вспомнили эту историю. У него там такие строки. Я с тех пор наизусть запомнила:

«Россия, опытное поле,
Мерцает в смутном ореоле
Огней, бегущих в стороне.
О чем скажите наши мысли?
Всегда о том – о смысле жизни».

Вот и мысли эти остаются, но тогда это было предъявлено как идеологическое обвинение. Стихи были рассыпаны, их нельзя было напечатать.

Сейчас можно напечатать всё крошечным или большим тиражом, если за это кто-то заплатит деньги. Но реакция на это всё, к сожалению, будет почти никакая. Я помню момент, когда работала в журнале «Дружба народов», и мы печатали «Дети Арбата». Письма приходили мешками.

Я помню ситуацию, когда в журнале «Знамя» печатали статьи публицистов, когда «Новый мир» отличался не только републикацией, но и статьями Пияшевой, скажем, или статьей Шмелева «Авансы и долги». Письма приходили мешками. Сейчас газеты выдумывают письма и печатают.

Но второе, о чем, конечно, нам всем надо задуматься, это о языке, которым разговаривают, скажем, несогласные. О языке, которым они разговаривают с нами, с обществом или с той же властью. О языке средств массовой информации оппозиционных - скажем, языке «Новой газеты». Во многом это старый новый язык, к моему глубокому сожалению - язык  упрощенной, усредненной публицистики. Я не хочу критиковать своих единомышленников. Но, как мне кажется сегодня, это проблема не проповеди, а это проблема языка, которым мы разговариваем и с которым с нами разговаривают. Поскольку пропасть огромна - власть занимается своими делами, общество занимается своими делами, а творческая интеллигенция пишет стихи, которые мало кому нужны (хотя, может быть, они даже гениальные) -  эти три силы абсолютно отчуждены друг от друга.