Приведу для примера один из фрагментов доклада Андрея о том, что избрание президентом Д. Медведева, «умеренного прогрессиста», создает «окно возможностей» для ограниченной либерализации. Отчасти эти возможности обусловлены противоречиями в элитарных слоях. В данном случае, столкновением интересов так называемых «силовиками», с одной стороны, и представителями гражданского крупного бизнеса – с другой. Прочитал я это и был сражен ощущением дежавю: я уже это слушал, это уже было в 2000-м...

 

Реплика. Это, значит, закономерность.

 

Паин Э.А. Конечно, закономерность. Я сейчас это подтвержу. В 2000 году в качестве прогрессиста, и даже совсем не умеренного, воспринимался демократическими силами, например СПС, В.В.Путин, тогда только что избранный президентом, которого сегодня они же называют чуть ли не диктатором. И тогда тоже были надежды на щель возможностей, образовавшуюся от противостояния двух элитарных групп олигархов. Только тогда прогрессистами считали «питерских», ныне именуемых ретроградами и «силовиками». Козней же тогда ожидали от «семейных» или «олигархов», ныне почтительно именуемых представителями крупного бизнеса, заинтересованного в создании надежных правовых инструментов, защищающих права собственности. Это инверсия – смена оценок на противоположные. При этом одни и те же образы получают противоположные оценки. Но разве впервые в истории мы наблюдаем такую инверсию? Разве президента надежды, президента гласности и перестройки не объявляли вскоре те же демократические слои ретроградом? Разве царь-освободитель не переименовывался в царя-тирана, в которого бросали бомбы? Сколько раз в российской истории реформы сменялись контрреформами, а времена перемен – временами застоя? Одни говорят о 1,5 веках подобной инверсии, другие о трех, третьи вообще упирают на тысячелетнюю историю, но мало кто оспаривает некоторую повторяемость исторических коллизий в России. Так, может быть, нам и не заниматься детальным разбором полетов в 80–90-х и 2000-х, не анализировать ошибки и просчеты демократического движения? Может быть, нужно согласиться с куда более популярной нынче идей о предопределенности судьбы России? «Культура – это судьба, традиция предопределяет невозможность построения демократии на нашей почве», – сегодня такую точку зрения по разным причинам поддерживают многие представители противоположных политических взглядов. Скажем, некоторые либералы с гневом отвергают идею «особой цивилизации» как «тысячелетнего величия России», но охотно принимают тот же миф в другой упаковке – как цивилизацию «тысячелетнего рабства».

 

Прежде чем поспорить с этим историческим фатализмом и с этого бока поддержать тот анализ, который провел Андрей, я хочу высказать свой взгляд на роль интеллигенции. Такая домашняя задачка мне была поставлена, хотя это совсем не мой предмет и мне не очень хочется говорить о том, что должна или не должна делать интеллигенция. Я не готов к всесторонней характеристики ее роли, поэтому поделюсь с вами лишь теми размышлениями, которые я сделал для себя, для собственного потребления и в данный момент.

 

Думаю, что сегодня, когда в России астрологические прогнозы печатаются чаще, чем прогнозы погоды, когда конца света ожидают не только пензенские затворники в подземелье, но и немалое число творческой и нетворческой интеллигенции, особенно актуальна задача демифологизации массового сознания, противопоставления рационального знания добросовестным заблуждениям и сознательным фальсификациям.

 

В этой связи важна и другая функция, роль интеллигенции. Я назову ее «профессионализм», хотя понимаю под этим очень узкое явление – стремление заниматься своим делом. Это совсем не просто. В нашей стране, где поэт больше, чем поэт, ученый больше, чем ученый. И я бы не против этого, если бы погоня за «больше, чем поэт» не мешала бы поэтической деятельности. Не возражал бы я и против совмещения науки с поэзией, но, к сожалению, мы часто видим подмену науки поэзией. Так, популярные термины «культурный код», «цивилизационная матрица», «национальные архетипы» так и остались метафорами, поэтическимиобразами, к которым прибегают без объяснения механизма их действия. Не наполнен содержанием и термин «национальные» или «цивилизационные особенности». Чаще всего предлагается произвольный набор признаков, которые постулируются как особенности. Непонятно по отношению к каким странам, в какой период истории и в чем же проявляются российские особенности.

 

Или возьмем другое популярное ныне слово «традиция». Чуть ли не всякое исторически устойчивое явление называют у нас традицией, а одной из важнейших особенностей современной России считают традиционализацию – возврат традиций. Но это неверно. Не все исторически устойчивые явления можно назвать традицией. Если люди зимой кутаются, а летом снимают с себя лишние одежды – то это не традиция, а ситуативное приспособление к среде, а вот то, что им следует надевать зимой и до какой степени позволительно оголяться летом, предписывала традиция. Что такое традиция? Это межпоколенная передача социокультурных норм, образцов поведения, идей и ценностей. Это предписания, которые предыдущие поколения оставляют своим потомкам – «делай как мы», – и в этом качестве традиции определяют легитимность действий членов сообщества в тех или иных ситуациях. Такие предписания не передаются по воздуху, как грипп, или с кровью, как СПИД. Для их передачи необходимы институты, выступающие носителем, хранителем, а главное контролером соблюдения традиционных предписаний. Необходим социальный контроль, опирающийся на моральные поощрения при соблюдении традиций и санкции за их нарушение. Поэтому распространенные нынче у представителей всех политических течений представления о самостоятельно разгуливающих традициях, оторванных от какой-либо среды, – это нонсенс, который порождает неоправданные оценки возможности или невозможности интеллигенции воздействовать на культуру.

 

Одни говорят: вначале улучшим культуру, а затем уже будем заниматься демократизацией. Мне это напоминает анекдот: «Научитесь прыгать с вышки, а потом вам воду нальем в бассейн». Сколько угодно можно внушать людям: «Вы источник власти в государстве», – но если на каждом шагу они сталкиваются с тем, что от них ничего не зависит, то такие проповеди будут бессмысленными. Но и другой тип высказывания: «Давайте построим институты, а затем появится новый дух», – также лишен практического смысла. В том то и дело, что в практическом отношении проблема состоит не в определении приоритета материи и сознания, а в их синтезе. В реальности материальные институты и культурные традиции находятся в нерасчлененном единстве, поэтому современные институциональные теории рассматривают идеальные нормы, «правила игры» в качестве такого же института, как и социальные организации. Ведь что такое демократия? Это переход от власти авторитета к власти нормы. Закон становится главным институтом.

 

И в этой связи мы можем говорить и должны были бы говорить с большим сожалением о почти тотальном разрушении традиционной институциональной среды, как материальной, так и идеальной. Ныне в России механизмы социального контроля практически полностью демонтированы вместе с институтами, которые их хранили. О сельской общине прочно забыли уже в середине прошлого века. Религиозные общины, православные церковные приходы были разрушены в советское время, и их роль, скорее всего, не восстановится ныне, учитывая, что свыше 87% православных верующих не считают себя частью какого-либо одного прихода и посещают церковь эпизодически, по случаю и какую придется. Еще недавно были дворы, в которых пенсионеры, играя в домино, все же приглядывали за соседями, а бабушки, сидящие лавочках перед парадным, судачили о нравственности тех или иных семей. Это хоть как-то восполняло отсутствие полноценного механизма социального контроля, действующего по принципу: «Что люди скажут?» Сегодня и этого нет. А родственные отношения? Их разрушение, ослабление в российской среде – общепризнанный факт. В таких условиях не вызывает сомнений, что представление о российском обществе как коллективистском, соборном и общинном – это миф. Напротив, сегодня это одно из наиболее атомизированных обществ в современном мире.

 

Скажем, в Германии неформальными объединениями, включающими как новые институты (благотворительные, профессиональные, по интересам и др.), так и традиционные (соседские, религиозные, этнические), охвачено около 60% взрослого населения. Наши бывшие сограждане труднее всего привыкают как раз жесткому социальному контролю, когда соседи им говорят что нужно делать и чего нельзя.

 

Реплика. Доносчики.

 

Паин Э.А. Почему же доносчики? Они ведь в лицо говорят, чтонельзя включать водопроводный кран в 6 часов утра или наливать ванну в 12 часов ночи. Нельзя тревожить соседей, не положено. А вот убирать за собой окурки и подметать перед своими окнами улицу – нужно. Так осуществляется социальный контроль.

 

По уровню охваченности общества как новыми, так и традиционными элементами коллективности Германия не лидирует в Европе и мире. Здесь охват на уровне около 60%. В Скандинавских же странах – почти 70%, а в Соединенных Штатах – почти 75% взрослого населения вовлечено в те или иные формы самодеятельной коллективности.

 

В России же традиционная институциональная среда разрушена, новая не создана, и уже сам этот факт ставит под сомнение возможность передачи в таком обществе традиционных норм.

 

А как же тогда объяснить историческую повторяемость однотипных коллизий? Как трактовать, например, такой исторически устойчивый стереотип поведения, как массовое неисполнение законов? Это явление, описанное еще М. Салтыковым-Щедриным в XIX в. как будто бы является фотографией сегодняшнего времени. Другая наша знаменитость, А. Герцен, указал на эту особенность: «Русский, какого бы звания он ни был, обходит или нарушает закон всюду, где это можно сделать безнаказанно; совершенно так же поступает и правительство». При всем уважении к этому мыслителю замечу, что ни он, ни многочисленные эксперты, цитировавшие это высказывание сотни, если не тысячи раз, не проводили сравнительных исследований и вряд ли могли бы сказать, по сравнению с какими странами и народами эта черта российской жизни является особенной.

 

Такие кросскультурные исследования с использованием социологических опросов и социально-психологических тестов стали проводиться совсем недавно, и они дают удивительные, на первый взгляд, результаты. Так, материалы «Европейского социального исследования» (ESS), проведенного в 2004–2005 годах в 24 странах Европы (было проведено это исследование по одной и той же методике, обеспечивающей надежное сравнение его результатов), показали: все постсоциалистические страны (подчеркиваю – все) очень похожи друг на друга и сильно отличаются от остальной Европы по целому ряду основных признаков. Прежде всего, по отношению к закону, по готовности оправдать его нарушения и по слабой готовности включиться в те или иные общественные организации. А также по отношению к политике, точнее, по отчужденности от нее. Во многих обследованных посткоммунистических государствах неуважение к закону нельзя даже гипотетически отнести к традиции, поскольку оно сложилось за время жизни всего лишь одного поколения, попавшего в жернова тоталитарной системы.

 

Вполне понятна эта общая закономерность. Если порядок в стране не обеспечивается в результате усвоения (интериоризации) личностью правовых норм, а навязывается властью, то такое сугубо принудительное подчинение закону неминуемо приводит людей к отчуждению людей и от закона, и от власти. В таких случаях строгость не только российского или советского, но и чешского, польского, венгерского и других законов смягчалась необязательностью его исполнения. Такая отчужденность не является следствием традиций, она продукт ситуативного приспособления людей к однотипным условиям жизни. Хочу отметить, чтопроцесс отчужденности от авторитарной власти в обществах, сохраняющих значительные элементы традиционной организации, приводят к совершенно иным последствиям, чем в обществах с разрушенными институтами. В традиционных обществах отчуждение от внешней социальной среды усиливает необходимость роста доверия к «своей» ближайшей среде. В ней деловые отношения обходятся без квитанций и расписок по обычаю, при этом и обмана нет. В детрадиционализированных – и «своя» среда становится чужой. Так, свыше половины опрошенных на Украине с подозрением относятся даже к своей ближайшей социальной среде, подчеркивая в анкете подсказку: «Большинство бу­дет стараться вести себя со мною нечестно». Сравнение же Украины и России показывает, что уровень тревожности и подозрительности в нашей стране несравненно выше, а уровень сохранности традиционных и зрелости новых гражданских институтов намного ниже, чем у наших ближайших соседей.

 

Горбачев М.С. Теперь еще и Украину догонять нам надо.

 

Паин Э.А. Похоже, что и Украину.

 

Кстати говоря, к вопросу о ценностной революции, о которой говорил Андрей Рябов. Этот то единственное утверждение в его докладе, с которым я совершенно не согласен. Я не думаю, что в посткоммунистических странах уже произошла ценностная революция. Результаты ESS как раз это показывают. Уж точно она не произошла на Украине или в Грузии, в странах, элиты которых ориентированы на интеграцию в ЕС и НАТО. Эти ориентации противоположны нынешней российской ориентации: «Мы – особая цивилизация, мы – геополитический остров», но эти особенности определены вовсе не ценностной революцией, а разным положением в советской системе. Элитам тех стран, которые считают себя периферией этой системы, называемой ими империей, легко объединяются по принципу «уйдем, освободимся, будем независимы». А России уходить некуда, поэтому для нее консолидация по принципу «порвем с прошлым, войдем в Европу» заведомо сложнее.

 

Теперь все же отвечу на свой главный вопрос. Так почему же Салтыков-Щедрин воспринимается как современник Жванецкого?

 

Да потому, что сохраняются фундаментальные черты российских условий жизни. Как торговала Россия сырьем при Петре I, так и торгует, только вместо леса и пеньки продает нефть и газ. Как сажали государи воевод и губернаторов «на кормление», так и сажают. Вот и воспроизводятся нравы города Глупова. Главное же, как не было на Руси общества, способного контролировать государственный аппарат и осознавать свою ведущую роль в политической системе, так его и нет. Более того, в этом отношении наблюдается даже регресс, связанный с утратой традиционных институтов социального контроля. Если традиционные институты содраны до кожи, а новые не наросли, то массовое сознание становится беззащитным перед угрозами манипуляции им. Отсюда и гигантские качели инверсии. В 1990-м 3/4 населения признает социализм единственно возможной формой политического строя, а к Западу относится настороженно, а в 1991-м (всего лишь за один год) СМИ удается перестроить массовое сознание на противоположную волну – и уже 3/4 населения поддерживает идею «социализм завел нас в тупик», а «Запад – это модель для подражания». Еще через три года новая инверсия: «социализм не так плох, а западная модель не подходит для России». Но маятник не компьютер – не зависает, он снова готов к колебаниям. Демократия не может быть устойчивой, если нация-общество не способно быть основным хранителем ее базовых ценностей. В этих условиях надежды на доброго царя, на умеренного или неумеренного прогрессиста, равно как и надежды на противоречия в элитарной среде, мало обоснованы. Потому что истеблишмент может начать реформы, но не может их завершить. Он доводит их только до того состояния, которое соответствует групповым интересам элиты.

 

Я совершенно согласен с Андреем по поводу того, что этот узкий, оторванный от народа слой, не укорененный в культуре планктон очень слабо может сейчас воздействовать… хотел было сказать, на общество, да язык не поворачивается. Потому что и общества-то нет. И тут мой упрек экспертам, которые принимали участие в обследовании Андрея (я его внимательно прочитал). Все эксперты, опрошенные в этом исследовании, говорили только о совершенствовании институтов власти, упирали на систему разделения властей, на обеспечении независимого от исполнительной власти правосудия и т.п. Общества как особого элемента политической системы в их рассуждениях нет. А я уверен, что расчет только на государственно-правые изменения – такая же утопия, как и расчет реформатов 90-х на «костлявую руку рынка», которая сама выведет Россию на путь прогресса. Опыт тех же 90-х показывает, что демократические институты быстро портятся без общественного надзора. Поэтому задача строительства общества не менее важна, чем задача строительства государства. А для интеллигенции это и есть главная задача.

 

Вопрос. Просто на уточнение вопрос. Вот то, что Вы назвали атомизированным обществом в России. Можно ли это просто описать в категориях массового общества? Вот это я хотел уточнить.

 

Вопрос. Кржевов В.С., Московский государственный университет, философский факультет. У меня вопрос к обоим докладчикам. Полагаете ли вы, что революция в умах или ценностные революции могут быть управляемым процессом?

 

Паин Э.А. Я могу ответить. Неуправляемых революций не бывает. Я когда-то изучал якобы стихийные движения, например погром турок-месхетинцев в конце 1980-х. Он был стихийный только по своим последствиям (немалое число людей присоединилось к погрому, не ведая, что творят), но он был хорошо организован, и были конкретные люди, которые обозначили место, время и конкретные дома, которые подлежали погромам. То есть совсем неорганизованного движения в социальном мире я не представляю.

 

Паин Э.А. Есть другая часть этого вопроса. Если бы меня спросили, а могут ли быть эффективными управляемые ценностные революции, я бы с большим сомнением сказал по поводу возможностей проведения эффективной ценностной революции не только в пустыне Сахара или в Ираке, но даже и в Российской Федерации, потому что требуется очень большой комплекс подготовительных условий для перемен в системе ценностей.