Рябов А.В.

Уважаемые коллеги! Поскольку доклад был разослан, и он висит на сайте Фонда, я в своем кратком выступлении, конечно, не собираюсь его пересказывать. Хотел бы сделать сначала одно предварительное замечание по жанру этого документа. Это аналитический доклад, цель которого достаточно скромная – одна из попыток осуществить систематическое описание уже известного, знакомого материала о процессах демократизации с конца 80-х годов по настоящее время через определенную группу субъектов политики, через определенную группу политических акторов. Это не их история. Это, я бы сказал, попытка некоего портрета в интерьере. И это, безусловно, не попытка выхода на некий более высокий теоретический уровень – уровень анализа, теории, скажем, теории трансформации. Это всего лишь как бы первая ступень подступа к этим сюжетам.

В своем выступлении мне хотелось бы сосредоточиться на трех узлах различных проблем, которые в контексте этой темы и в контексте этого доклада могут вызывать наиболее противоречивую реакцию и, вполне естественно, носят дискуссионный характер.

Первая группа проблем – это проблемы, которые сейчас активно обсуждаются и по которым существует масса различных точек зрения, это степень готовности России к демократическим изменениям.

Второй узел проблем связан с периодом в большей степени 90-х годов. Я бы обозначил его так: возможности альтернатив, были ли они или нет, или они сформировались лишь в результате попыток некоего теоретического осмысления, некоей теоретической реконструкции взглядов на политический процесс того периода.

И, наконец, вполне естественный вопрос, естественная постановка этого узла проблем, связанная с перспективой.

Итак, первый узел проблем. Мне представляется, по крайней мере, я исходил из такой точки зрения, что все-таки в России в процессе ее перехода, в процессе демократических изменений ощущался заметный дефицит таких структурных факторов демократизации и, прежде всего, связанный с проблемами политической культуры. Действительно, те революционные изменения, которые начал Михаил Сергеевич  Горбачев во второй половине 80-х годов, в значительной степени расширили представления тогдашнего советского общества о мире, векторе основных политических изменений мира того времени. Когда опции стали значительно более широкими, когда появилась возможность сравнивать, то одна из главных причин делегитимации прежней общественной системы, а именно тезис о том, что она, по крайней мере, более эффективна в решении социально-экономических проблем для значительной части населения, оказался в значительной степени под сомнением.

Это создало достаточно быструю иллюзию о возможности скорого прохождения процесса демократизации, о том, что все структурные факторы уже были налицо, и достаточно быстро можно было бы решить эту проблему.

На самом деле, и в этом плане мне кажется чрезвычайно продуктивным сравнение российских процессов трансформации с тем, что происходило в странах Центральной и Восточной Европы (ЦВЕ),заключается в том, что там к моменту «бархатных революций» 89-го года уже сложилась определенная система ценностей, определенное видение будущего при всех различиях, которые существовали между теми или иными политическими партиями. Но в целом по какому-то базисному набору целей, в общем, существовало вполне определенное представление на уровне массового сознания.

Поэтому, собственно говоря, и «бархатные революции» осуществились достаточно быстро, поскольку политические институты были в значительной степени делегитимированы гораздо раньше, не в 80-е годы, а в результате знаменитых изменений Пражской весны и многочисленных выступлений в Польше, Венгрии 50-60-х годов и т.д. и т.п.

Это привело к тому, что в этих странах уже в конце 80-х годов, к моменту «бархатных революций» оформился общенациональный консенсус по поводу дальнейшего развития. Что же касается нашей страны, то произошло, по-моему, принципиальное положение – инструментальное освоение ценностей демократии. И это очень существенное различие между тем, что было там, и тем, что происходило в России. Поскольку инструментальный подход не является устойчивым, он в значительной степени подвержен эрозии, подвержен всевозможным мутациям, в случае столкновения самой общественной системы – с серьезными трудностями.

Это первое, наверное, отличие, которое в значительной степени ограничивало дальнейшие возможности. Естественно, этот инструментальный подход, возможно, не просматривался в конце 80-х годов в силу целого ряда причин. Во-первых, общий вектор изменений. Все прекрасно помнят, что таким своеобразным интеллектуальным знаменем этого времени стала знаменитая статья Фрэнка Фукуямы «Конец истории» о том, что наступает некая всемирная универсализация исторического процесса и каких-либо серьезных отклонений от этой универсализации быть не может.

Поэтому с позиции того времени этот инструментальный подход не совсем угадывался, хотя уже изначально присутствовал, в политическом дискурсе того времени.

Второе очень существенное отличие СССР от того, что происходило в странах Центральной и Восточной Европы. Изначально так и не сложился общенациональный консенсус по поводу цели изменений. Эта проблема оказалась настолько важной, что даже если сегодня попытаться вычислить возможность сформирования такого консенсуса, боюсь, что эта задача окажется неподъемной не только на интеллектуальном уровне, но и на уровне, скажем так, политического класса.

С самого начала представления кардинально расходились между новыми постсоветскими элитами, стратегическая цель которых была вполне определена – быстро вписаться в глобальную элиту в качестве держателей очень серьезных ресурсов. И масса населения, которая, в общем, полагала, что демократизация – это есть некий легкий, прямолинейный процесс общества – всеобщее благосостояние, столкнувшись с этими трудностями, оказалась совершенно перед другим выбором, перед выбором проблемы адаптации к новым, быстро изменившимся условиям, которые не были прописаны в изначальном проекте.

Это вторая причина. Раз нет общенационального консенсуса, его своего рода заменителем стал другой, негативный консенсус демократии, термин (по-моему, в 90-е годы предложенный еще Борисом Капустиным). По существу негативный консенсус – это своеобразный пакт о ненападении между новыми постсоветскими элитами и обществом. Да, в значительной степени он сыграл позитивную роль с точки зрения удержания страны от дезинтеграции, от серьезных гражданских конфликтов в сохранении ее территориальной целостности. Но с точки зрения перспектив перехода к новой общественной реальности, конечно же, он был явно недостаточен.

И, наконец, третья, очень важная причина структурного характера – это все-таки отсутствие за десятилетия прошедшего периода серьезных навыков гражданской солидарности. Именно эта причина в значительной степени породила изначально высокую автономность новых постсоветских элит от общества, ту степень автономности, которой не было и не могло быть в других странах Центральной и Восточной Европы.

В чем значимость, на мой взгляд, этой структурной ограниченности? Значимость, на мой взгляд, заключается в том, что те или иные политические силы, которые связывали свои программы, свою деятельность с проблемами демократизации, широкий спектр этих политических сил изначально был поставлен в условия ограниченности ресурсов. Это очень важно, на мой взгляд. Можно бесконечно искать ошибки, критиковать и т.д. и т.п., но фактор ограниченности ресурсов – любых, не только экономических, касательно 90-х годов, но и политических, административных, каких угодно, ресурсов массовой поддержки – объективно сужал возможности для осуществления перемен в данном направлении.

Второй, на мой взгляд, очень важный узел проблем – об альтернативах. Я думаю, что здесь спектр мнений будет еще гораздо более широким, тем более что история, как мы знаем, не знает сослагательного наклонения. Здесь существуют два полюса в подходе к этой проблеме. Мнения, консолидирующиеся вокруг первого полюса, исходят из того, что, действительно, никаких реальных альтернатив тому развитию, которое получилось в 90-е годы, не было в силу ограниченности этих самых ресурсов. Я перечислил только основные. Список можно, безусловно, продолжать. Раз ограниченность ресурсов – в общем-то, оставалось пройти только по этой узкой веревочке, напоминающей мостик канатоходца в цирковом представлении.

И вторая точка зрения. Все-таки развилки были, но в силу разных причин страна эти развилки проскочила. Среди этих развилок называют самые разные. Это и 93-й год – конфликт между двумя институтами власти, которые не смогли договориться, не смогли создать основу для договорного политического процесса, для компромиссов как способов решения конфликтов. Называется 96-й год, что было чрезвычайно важно для консолидации, по крайней мере, на электоральном уровне демократии, и приход к власти других политических сил, изначально выступавших против реформ. Тот вариант, который не состоялся. Я думаю, что это, возможно, наиболее спорный вопрос.

Я хотел бы сделать здесь только одно небольшое замечание. Мне представляется, что все-таки полностью отметать такую возможность нельзя – наличие развилки в 96-м году, поскольку мы знаем очень хороший, близкий, я бы сказал так, пример из посткоммунистических трансформаций. Это Болгария, 97-й год, приход к власти нереформированной компартии, которая, правда, изменила название и стала называться социалистической, но не была реформирована в социал-демократическую по типу Польши, Венгрии и других стран. Кабинет Жана Виденова, попытка в альтернативу процессов демократизации предложить некий особый третий путь. Естественно, по-моему, через один год неудача этого Кабинета, как следствие – реформирование самой Болгарской социалистической партии и консолидация демократического порядка после этих событий, после правления этого Кабинета.

Вполне вероятно, что такая возможность была и у России, но она была упущена.

Называется также еще один очень важный фактор, который существенно сужал поляну для альтернатив. Это изначальный крен демократического движения - начиная с конца 80-х годов, начиная с момента его зарождения – в антикоммунизм, когда, собственно говоря, проблема демократических изменений изначально подменялась проблемой борьбы с прежней общественной системой.

Я думаю, что это серьезный фактор. Но все-таки преувеличивать его значение не стоит, поскольку с аналогичными проблемами сталкивались и партии демократического толка, либерального толка, социал-демократического толка практически во всей Восточной Европе. Этот процесс был. Правда, достаточно быстро был исчерпан, где-то в начале 90-х годов.

И, наконец, еще одна очень важная причина, которую я бы выделил в плане альтернатив. То есть иными словами, появление альтернатив могло бы быть вызвано, раз уж такие еще не созревшие структурные факторы и, прежде всего, связанные с политической культурой, то, конечно же, особая роль, особое значение, особая ответственность для успеха перемен возлагались на правящие тогда элиты. И они не сделали, возможно, того, что могли и должны, наверное, были делать, если бы были заинтересованы в максимально успешном процессе изменений.

Я назову только один фактор. Не буду говорить о хорошо известных вещах, как о структуре разделения властей и т.д., о политических институтах. Скажу о факторе, который достаточно мало рассматривается в исследовательской и аналитической литературе по этим сюжетам. Любая модернизация, как мы знаем, требует перехода к иному – рациональному, целе-рациональному – типу поведения. Между тем уже изначально политическая элита Россия начиная с 91-92-го годов активно продвигала  иррациональные модели поведения. Связывалось это по-разному. Начиная с формирования неких бытовых нормативов социального поведения (помните, знаменитого Леню Голубкова, что на поверку дня оказывалось не чем иным, как новым изданием русской сказки про Емелю-Дурака?). Казалось бы, надо было бы продвигать рациональные нормы поведения. (Я студентам всегда говорю, что надо было, наверное, печатать сказки братьев Гримм массовым тиражом, а не пытаться адаптировать к новым условиям не совсем продуктивную русскую сказку про известного персонажа.)

Я имею в виду и некоторые упрощенные представления, которые со стороны элит транслировались в общество. Знаменитая речь Бориса Николаевича Ельцина 28 октября 91-го года: полгода тяжелого, сложного периода затягивания поясов, и дальше нарисована картина, почти как в Третьей Программе КПСС, о том, как общественные богатства польются на общество полным потоком.

Этот иррационализм в значительной степени, я бы сказал, уничтожал появление возможных альтернатив. То есть информационной революции, которая началась при Михаиле Сергеевиче Горбачеве, необходимо было придавать дальнейший импульс для постепенного освоения систем и ценностей, которые невозможны в свою очередь без рациональных моделей поведения. Но здесь-то как раз были созданы, на мой взгляд, искусственные ограничители, которых вполне можно было бы избежать.

На мой взгляд, отвечая на вопросы об альтернативах, я бы придерживался такой осторожной точки зрения. Де-факто их не было, но их в случае более целенаправленного поведения тогдашних элит, наверное, можно было бы сделать так, чтобы такие развилки реально появились. Я имею в виду не только событийные развилки, но и, прежде всего, создание соответствующих структурных факторов для дальнейшей демократизации.

Что же касается процесса дальнейшего ее свертывания, я не хотел бы специально останавливаться на этом вопросе, поскольку об этом довольно много и подробно сказано и достаточно много постоянно говорится на самом разном уровне – в статьях и материалах самого разного плана. Я бы выделил две вещи. Прежде всего, все-таки главный фактор – то качество автономности российских элит, укрепление их к концу 90-х годов, когда взаимодействие с обществом в качестве пусть даже младшего партнера уже перестало быть необходимым. В 90-е годы в силу дефицита легитимности, в силу массы факторов все-таки такое взаимодействие было, пусть в очень ограниченных масштабах, я бы сказал, скорее, в вертикальном режиме. После 90-х годов, то есть к началу нынешнего десятилетия, когда изменилась некая экономическая конъюнктура, о чем хорошо известно, когда был в значительной степени, если не преодолен окончательно, то смягчен кризис легитимности, когда, наконец, инструментальный подход (это не менее важный фактор) в массовом сознании, столкнувшись с проблемами, сложностями перехода, привел к постепенному снижению интереса к проблемам демократии. Это все в совокупности, в конечном итоге, и обусловило такие возвратные движения.

Наконец, третий узел проблем. Поскольку, на мой взгляд, в рамках нашего исследования был очень интересный экспертный опрос, я в значительной степени, попытаюсь опираться на некие систематизированные данные этого опроса. Видимо, две темы здесь находятся в фокусе дискуссии. Первая тема связана так или иначе с проблемой социальных и политических акторов – кто они, есть ли они сейчас, или они появятся потом, а если появятся, то какие социальные группы, политические силы будут являться инициаторами этих изменений.

И второй вопрос – это, собственно, форма, характеристика процесса. Все остальное – вторично. Важно, но все-таки вмещается в рамки этих двух ключевых дискуссионных проблем.

По первом узлу проблем. Опрос общественного мнения, который был специально проведен в рамках исследования, показал достаточно интересную тенденцию, на мой взгляд, что основным инициатором запроса, которого, мы знаем, сейчас нет, но который, несомненно, появится, являются, безусловно, городские средние слои. Я специально не использую ввиду дискуссионности в нашем российском понимании термин «средний класс», но городские средние слои, достаточно преуспевшие, состоявшиеся, высказывают наибольший интерес к проблемам демократизации. Это еще не запрос, но несомненный фокус, сдвинутый в этом направлении. Причем этот фокус опирается на две ключевые позиции. Первая позиция – это необходимость правил игры, процедура. И второе – это каналы вертикальной мобильности. Мы знаем, что как раз именно эти проблемы и являются сегодня наиболее болезненными для современного российского социально-политического развития. И процедура, когда вместо игры по правилам существует игра с правилами, и каналы вертикальной мобильности, которые в значительной степени закрыты и являются очень серьезной проблемой для будущего политического развития страны.

Более спорный вопрос – это вопрос об участии крупного бизнеса. Эксперты, которые участвовали в этом опросе, также высказывали полярные точки зрения. Если суммировать, то можно сказать так: конечно, в нынешнем виде, в том, в каком он существует сейчас, в том виде, в котором он сложился в 90-е годы, конечно, он не может быть актором этих процессов. В первую очередь потому, что он тесно связан с существующей социально-экономической системой и в значительной степени адаптирован и был одним из строителей этой системы. А с другой стороны, демократическое движение, демократические акторы всегда рассматривались еще начиная с 90-х годов также в сугубо инструментальном характере для решения целого ряда практического рода задач: продвижение тех или иных корпоративных проектов или групповых проектов для политического торга, будь то с властными российскими структурами, либо для решения каких-то своих задач с западными партнерами и т.д. и т.п. То есть в нынешнем виде это по-прежнему попытка восстановить, - если и существует какой-то интерес, то интерес, прежде всего опрокинутый в прошлые, в 90-е годы, - использовать те или иные партии, общественные движения, группы в качестве инструмента для решения узкогрупповых задач.

Только после соответствующей революции в сознании и признания необходимости таких факторов, как правила игры и необходимость участия в реализации неких общенациональных проблем развития, очевидно, могут превратить его в активного участника, скажем, этого демократического запроса, запроса на демократизацию. Но, думаю, это не сегодняшняя повестка дня.

Из такой социальной структуры, которая является вовсе не результатом наблюдений, а неких замечаний, неких выводов, самых общих по результатам опросов, можно предположить, что если генераторами, инициаторами демократических изменений являются такого рода социальные группы, которым есть что терять, то, естественно, и форма демократических изменений, скорее всего, успешная форма может носить только характер плавных, постепенных перемен.

В данном случае я абсолютно согласен с той точкой зрения, которую присутствующий Дмитрий Ефимович Фурман высказал в своей недавней мартовской статье в «Независимой газете», что, скорее всего, по форме это будет напоминать то, что уже было неоднократно в нашей истории в ХIX веке, в 80-е годы ХХ века и т.д. и т.п.

В условиях, когда запрос появится из определенных социальных групп, и соответствующая форма реализации запроса должна соответствовать стратегическим интересам этих групп. Да, можно предположить, что опять-таки временно, как к 80-му году, к такому запросу могут примкнуть и другие социальные группы, но будет ли это способствовать кристаллизации демократического запроса? Я думаю, что нет. И опыт 90-х годов – всем памятна история с шахтерами, которые выступали в качестве двигателя идей демократизации, являясь тем социальным слоем, который в значительной степени был уходящим. Скорее всего, можно существенно исказить этот запрос, повернуть его в сторону популизма – не важно какого правого или левого толка, который, как известно из истории современных общественно-политических движений не только в России, но во многих странах с переходными системами, является прежде всего дорогой к новому изданию  бюрократического авторитаризма.

Вот на этом мне хотелось бы завершить.