Загорский А.В.

Во-первых, я хочу поддержать то, что говорили Владимир Георгиевич Барановский и Виктор Александрович Кременюк: дискуссия об однополярном и многополярном мире уводит нас в сторону от основных вопросов формирования нового миропорядка. Конечно, можно говорить о том, что позволяет США оставаться единственной сверхдержавой и какие тенденции, включая эволюцию традиционных и формирование новых центров экономического, политического влияния и военной мощи, дают основания описывать современный мир как многополярный. Однако в отличие от ХIХ века не эти параметры определяют сегодня характер и ход мировой политики. Ведь если бы многополярность была главной характеристикой современного мира, то вся динамика мировой жизни должна определялась бы соперничеством между существующими и новыми полюсами мировой экономики и политики. Однако взаимодействие современных центров мировой политики характеризуется, прежде всего, нарастающим сотрудничеством, без которого сегодня ни один уже существовать не может. Говоря о феномене растущего Китая и оценивая перспективы дальнейшего увеличения экономической составляющей его абсолютной мощи (по такому качественному показателю, как ВВП на душу населения, и по многим другим структурным показателям и уровню собственного технологического развития соответствующие прогнозы впечатляют намного меньше) мы не можем игнорировать то обстоятельство, что этот рост обеспечивается и может обеспечиваться в будущем только за счет масштабного наращивания экспорта, то есть – за благодаря все более широкой и глубокой интеграции Китая в глобальную экономику. Поэтому любой конфликт, наносящий ущерб такой интеграции, подрывает позиции самого Китая как одного из формирующихся центров мировой политики.

В чистом виде не существует и однополярность ввиду очевидной ограниченности возможностей даже самой мощной мировой державы – США. Хотя еще несколько лет назад было понятным возобновление дискуссии о ренессансе военной силы как фактора мировой политики, сегодня мы не можем не констатировать, что военный ресурс для осуществления крупных операций глобального характера практически исчерпан. Таких ресурсов сегодня нет ни у американцев, ни у европейцев, ни у России, ни у США, ЕС и России вместе взятых.

Это, кстати, – главная причина невозможности какой-либо масштабной операции против Ирана. Ведь в тот момент, когда американцы сократили сроки ротации своего военного персонала в Ираке с 18 месяцев до 15, стало ясно, что даже с учетом мобилизации резервистов у них не хватает сил для одновременного поддержания крупных контингентов одновременно в Ираке и Афганистане. Именно этим обстоятельством объясняется предстоящее сокращение американского контингента в Ираке. Выводы, которые американцы делают из ограниченности их возможностей, очевидны: более тесное взаимодействие и разделение труда с Европейским союзом, привлечение ресурсов других стран НАТО, более интенсивное сотрудничество с другими партнерами в мире. Эта политика требует опоры на многосторонние договоренности, хотя и не перечеркивает претензию и способность США брать на себя роль лидера.

На этом фоне споры о многополярности (как, впрочем, и об однополярности) представляются весьма схоластическими. Хотя эти категории и позволяют описывать отдельные процессы в современном мире, они не помогают понять и не позволяют охватить их намного более сложный, комплексный характер. Многополярность – не просто красивый, но бесполезный образ. Это образ льстит нам, поскольку за разговорами о многополярности скрывается подспудное ожидание того, что в ровном миропорядке Россия займет место одного из ведущих и во многом самодостаточных полюсов, опираясь на свой возросший вес и роль в мировой политике. Это – такая же иллюзорная посылка, как и надежда «разбавить» лидерство США в мировой политике с помощью новых противовесов в Виде Китая или других великих держав.

Во-вторых, мне кажутся бесплодными рассуждения о том, какие государства могут составить основу антиамериканской коалиции. Кто, собственно, в нее может войти? На самом деле – не так много стран. Записывать в нее Китай можно в лучшем случае условно. Разногласия, противоречия, конкуренция между Китаем и Америкой были и, наверно, будут нарастать. Наиболее серьезной проблемой был и на обозримую перспективу останется вопрос о Тайване. Но это не значит, что Китай будет позиционировать себя в качестве лидера антиамериканского движения. Нет никаких оснований предполагать, что Китай будет двигаться в сторону конфронтации с США и формирования новой биполярной мировой системы. Как я понимаю, в Америке сегодня тоже уже переболели бытовавшими в конце 90-х годов опасениями того, Китай придет на смену Советскому Союзу в роли главного глобального оппонента Вашингтона. Сформировалось понимание того, что в структурном отношении Китай для этого слишком слаб, да и логика его включения в процессы глобализации будет заставлять Пекин решать конфликты на основе сотрудничества с Америкой.

Не являются потенциальными участниками антиамериканской коалиции и европейцы. Они могут не любить отдельных президентов США, как они не любили Буша. Они могут спорить и не соглашаться с определенными американскими действиями, как это было в случае военных действий в отношении Ирака (при этом большинство стран ЕС активно или пассивно поддержали Вашингтон). Но это не дает основания предполагать, что разногласия с Америкой и постепенная консолидация Европейского Союза выталкивают и вытолкнут Европу в коалицию оппонентов США. ЕС – это не антитеза и не противовес Америке, ее глобальной политике. Европейцы себя так не позиционируют. Они все больше выступают с точки зрения концепции мультилатерализма или, как это сформулировано в концепции политики безопасности ЕС – с позиций «эффективного мультилатерализма». На необходимости формирования механизма «эффективного мультилатерализма» для управления международными процессами страны ЕС все больше сходятся сегодня с США, хотя они и придерживаются разных представлений о том, как такие механизмы должны выглядеть.

Это малопонятным по-русски словом обозначается концепция, предполагающая поиск механизмов, позволяющих находить многосторонние решения возникающих проблем с учетом тех противоречий, которые есть у участников данного процесса, и при понимании того, что мир не целостен, не един в ценностном отношении, что противоречия в нем существовали и будут существовать, но разрешать возникающие конфликты необходимо политическим путем, не нанося ущерба собственным жизненно важным, в том числе экономическим, интересам.

В-третьих, исходя из такого понимания мирового развития, решающий вопрос для нас заключается в том, найдет ли Россия себя в будущих многосторонних механизмах «эффективного мультилатерализма»? Пока я вижу две достаточно печальные тенденции. Первая – это поверхностная интеграция в рамках «восьмерки». Если не считать плотную работу по согласованию пакетов антитеррористических мер, она во многом ограничивается либо парадной стороной – петербургской помпой во время проведения саммита восьмерки летом 2006 г., либо символическими взносами в проекты «восьмерки» - фонд борьбы против СПИДа, списание долгов беднейшим странам и т.д. Политические же отношения с партнерами по «восьмерке» остаются сложными и ухудшаются в последнее время. О принятии совместных решений по наиболее острым темам мировой политики не приходится. Позиции России по большинству этих тем существенно отличаются от позиции остальных семи участников группы.

Более того, пафос концепции суверенной демократии сводится к тому, что мы и не предполагаем интегрироваться в многосторонние механизмы формирования общей позиции ведущих западных стран, оставаясь в стороне от них и оставляя за собой право на самостоятельный выбор в каждом конкретном случае. Возможно, такая позиция сегодня оправданна, поскольку о полной интеграции России в многосторонние структуры совместного принятия решений с западными странами на нынешнем этапе речь не идет. Но у нас нет ясного альтернативного варианта совместного принятия решений.

Более того, при Путине мы так и продвинулись вперед в решении дилеммы, которая встала перед нами в конце 90-х годов: как мы можем оптимальным образом использовать преимущества, которые нам дают статус и права постоянного члена Совета Безопасности ООН, не злоупотребляя этими правами и, в частности, правом вето в критических ситуациях. Ведь последнее может наносить ущерб нашим интересам тогда, когда в случае неспособности Совета Безопасности принять решение по тому или иному вопросу США готовы действовать вне рамок Совета Безопасности. Эта тенденция, не раз проявившаяся начиная с 1998 года (авиационные удары по Ираку в декабре 1998 г., затем – косовская операция НАТО в марте – июне 1999 г., а теперь и одностороннее провозглашение независимости Косово после того, как усилия по формированию консенсуса в Совете Безопасности ООН закончились провалом) ослабляет позиции Совета Безопасности, наносит ущерб интересам России, оставляя ее за рамками процесса коллективного принятия ключевых решений. Одними апелляциями к Уставу ООН и призывами к США и их союзникам отказаться от каких-либо действий в обход ООН делу не поможешь.

В-четвертых, мне кажется, что усилившаяся особенно после выступления Путина в Мюнхене в феврале 2007 года риторика и демонстрация «возвращения» России в мировую политику в качестве одной из ключевых держав принесла нам больше минусов, чем плюсов. Ведь начиная с 90-х годов, отношения России с Америкой и Европой уже не являются центральной осью, системообразующим фактором миропорядка. С одной стороны, это хорошо, поскольку Россия больше не находится в центре опасного мирового противостояния. Но в то же время – это негативный фактор для нас, поскольку интерес к России падает. Отношения с Россией сегодня не являются главной темой ни американской, ни европейской политики. Помимо новых крупных глобальных тем, о которых совершенно справедливо говорил Виктор Александрович Кременюк, внимание и США, и европейцев сегодня приковано к проблемам совсем в других географических зонах – на Ближнем и Среднием Востоке, для европейцев – в Юго-Восточной Европе. В те дни, когда для наших средств массовой информации не было иных международных тем кроме объявления независимости Косово, темой номер то один в репортажах BBC и CNN были выборы в Пакистане, от которых во многом зависел вектор развития ситуации не только в этой стране, но и в Афганистане.

Очевидно, жесткая риторика мюнхенского выступления Путина преследовала цель достучаться до лидеров западных стран, заставить нас услышать, вернуть внимание к российской политике и к требованиям России. Достигла ли эта риторика своей главной цели? Мне кажется – нет. Вопрос о том, что отказ от учета позиции России по ряду вопросов и, в частности, по противоракетной обороне и по обычным вооруженным силам в Европе, по расширению НАТО, приведет к новой гонке вооружений - никого не испугали. Они породили только удивление и непонимание, тем более что в большинстве этих примеров трудно вычленить рациональное звено в политике России, боровшейся, в общем-то, с «ветряными мельницами». Конечно, никто при этом не хотел отталкивать Россию, поэтому страны НАТО и прежде всего США предлагали и предлагают кооперативные решения поставленных Москвой проблем, не отказываясь при этом от своей политики.

Эффект, который дала эта риторика, оказался обратным официально заявленным целям российской политики (если, конечно, предположить, что мы всерьез рассчитывали заставить американцев отказаться от размещения компонентов противоракетной системы в Чехии и Польше, а НАТО – от идеи дальнейшего расширения). Сегодня российская политика вызывает большую настороженность на Западе, усталость от постоянных и не всегда понятных требований. Усиливает тенденцию к тому, чтобы те или иные вопросы решать без участия России, если она создает столько проблем. И Гейтс, конечно, не говорил о том, что Америке придется воевать с Китаем или Россией, но тезис о возможности возрождения угрозы со стороны России, которая грозит новой гонкой вооружений, после мюнхенского выступления пришелся весьма кстати в ходе дискуссии о бюджетных расходах на оборону.

Недавно мы обсуждали с европейскими коллегами вопросы, которые встанут в случае ожидающегося скорого начала переговоров с ЕС о новом соглашении. Мы обнаружили, что энтузиазм, с которым эта тема обсуждалась два года назад, исчез. Сегодня фокус в политике ЕС сместился – они начинают переговоры о партнерстве с Китаем, с Индией. Это для них сегодня важно. От нас же они хотят главным образом, чтобы мы сами определились относительно того, чего мы хотим, и тогда это можно будет обсуждать. Иными словами, попытка вернуть Россию в центр мировой политики, сделать ее центральной темой для США и стран ЕС прежде всего за счет риторики, подчеркивания разногласий и выдвижения требований в ущерб более глубокой интеграции России в многосторонние евро-атлантические механизмы совместного принятия решений, оказалась контрпродуктивной. Тем более что эта попытка не опиралась на какую-либо солидную материальную основу. Качественные показатели экономического развития российской экономики, как и количественные показатели нынешнего и перспективного развития ее военного потенциала не подкрепляли и не подкрепляют тезис о том, что Москва готова пойти на новую гонку вооружений и на противостояние с Западом, если ее требования не будут учтены.

Россия сегодня – это не просто два-три процента мирового ВВП со слабой перспективой на существенное увеличение своего удельного веса в мировой экономике. Наша страна по-прежнему остается крайне уязвимой к колебаниям внешних условий для развития, и эта уязвимость связана не только с мировыми ценами на нефть и газ. По-моему, Владимир Георгиевич Барановский в своих тезисах говорит о том, что нынешняя внешнеполитическая самоуверенность Москвы во многом объясняется психологическими факторами и, прежде всего, тем, что мы рассчитались с советскими долгами. С этим тезисом нельзя не согласиться. Хотя, на самом деле, далеко не со всеми долгами мы рассчитались. Ведь сегодня совокупный внешний долг России намного больше долга советского. Он превышает четыреста миллиардов долларов, продолжает быстро расти и практически, равен совокупным национальным резервам страны. Просто основным заемщиком сегодня является не государство. Этот долг, в основном, корпоративный. Хотя основные должники – это т.н. квазисуверенные заемщики, т.е. фактически государственные корпорации. Россия сегодня остается державой статус-кво. Россия – не ревизионистская держава. Она продолжает испытывать существенные трудности в удержании статус-кво. Примеров здесь немало, в том числе – Украина, Грузия. Так что речь сегодня идет не о попытке агрессивного – в хорошем смысле этого слова – вторжения (или – возвращения) России в мировую политику, а о стремлении удержать статус-кво. При этом нет никакой уверенности в том, что эта задача сегодня решается эффективнее, чем в 90-е годы. По мере же нарастания глобальных процессов решать эту задачу Российской Федерации будет не легче, а – сложнее, если в стране не будут происходить существенные качественные внутренне структурные изменения, которые быстро не могут быть осуществлены. Мы теряем год за годом и годы за годами на этом пути.

При этом мы теряем годы очень благоприятных внешних условий для развития России. Наиболее благоприятно они сложились к Западу от российских границ. Это – европейский, евроатлантический регион, откуда не исходят существенные вызовы, где есть проблемы, возникают сложности, но откуда не исходят угрозы для интересов Российской Федерации. Наиболее сложным направлением по-прежнему остается южное, где достаточно сохраняется хаотическая ситуация, где угрозы исходят не столько от государств, сколько от часто неконтролируемых процессов, в которые вовлечены многочисленные негосударственные участники. В основном отсюда исходят угрозы, связанные с нелегальной торговлей наркотиками, здесь сохраняется высокий потенциал для региональных конфликтов, Кавказ Центральная Азия и «большая» Центральная Азия остаются источниками региональной нестабильности.

В перспективе внешние условия для развития России могут осложниться в Северо-Восточной Азии. Но эта перспектива связана не столько с гипотетической угрозой со стороны Китая, - военной, политической или демографической. Последняя, на значимой для политики временной шкале, пока не просматривается. Генерирующиеся же в Северо-Восточной Азии вызовы связаны прежде всего с тем, что этот регион сегодня очень сильно напоминает – по низкой степени регламентирования межгосударственных отношений и по их насыщенности конфликтным потенциалом – ситуацию Европы конца ХIX – начала ХХ века. Здесь, в отличие от российского Юга, проблемными являются, прежде всего, межгосударственные отношения. Они конфликтны, плохо структурированы и организованы. Эта конфликтность во многом смягчается процессами глобализации, а также регионального экономического сотрудничества в Азиатско-Тихоокеанском регионе. Но груз проблем, в том числе политико-психологических, в треугольнике между Кореей, Японией и Китаем настолько силен, что чреват обострением подспудных конфликтов, на которые мы адекватно реагировать не в состоянии. У нас нет для этого ресурсов, поэтому нам нужны союзники, партнеры, которые помогут успокоить возможные всплески нестабильности в межгосударственных отношениях.