Барановский В.Г.

Михаил Сергеевич, спасибо за микрофон и еще больше ‑ за то, что Вы решили организовать это обсуждение. Мне кажется, что оно чрезвычайно актуально. Ведь затрагиваются темы, которыми присутствующие здесь занимаются профессионально, но в отношении которых, я думаю, у нас всех есть немало вопросов.

Виктор Борисович, спасибо за представление. Оно, правда, может вызвать необоснованные ожидания ‑ что уже в своем вступительном слове я расставлю все точки над i. К этому я не готов. Я бы даже высказал предположение, что, несмотря на высокий профессионализм собравшейся здесь аудитории (а может быть, именно по этой причине), у нас у всех вопросов больше, чем ответов. Тем не менее, я благодарен Виктору Борисовичу за то, что он взял на себя труд сформулировать целый ряд общих вопросов для нашего «круглого стола» ‑ и в распространенном заранее материале, и в своем вступительном слове.

Те вопросы, которые Вы сформулировали сейчас, несколько отличаются от изначально предложенных. И у меня возникает большое желание отреагировать именно на них, пусть даже в предварительном плане. Поскольку на вопросы, предложенные раньше, в той или иной мере отвечают наши письменные тексты.

Тема, касающаяся США: идет речь о возврате к однополярности или о чем-то другом? Мне кажется, что дебаты по поводу однополярного или многополярного мира у нас, во-первых, несколько затянулись, и, во-вторых, не вполне адекватно отражают реальную проблематику современных международных отношений. То есть, конечно, дебаты на этот счет вполне уместны ‑ но не столько в контексте обсуждения политической стратегии, сколько при анализе существующих в мировой системе реальностей. Потому что вопрос об однополярности и (или) многополярности касается, прежде всего, распределения экономической мощи и политического влияния. Он уместен не столько для суждения о той или иной стратегии, сколько в оценке некой объективной ситуации. Конечно, и к оценке политической стратегии этот критерий тоже применим. Но когда мы с пеной у рта пытаемся доказывать, что многополярный мир – это нечто очень хорошее, к чему надо стремиться, а однополярный мир – это то, чему надо противодействовать, то мне кажется, что мы рвемся в открытую дверь.

Вспомните те вопросы, который Путин несколько риторически задавал на прошлогодней Мюнхенской конференции, когда высказывал упреки в адрес Соединенных Штатов и дважды повторил: ну кому это понравится, кто с этим согласится? Конечно, мало приятного, если в мире есть единственный демиург, на которого все должны ориентироваться, а ваш голос, ваше мнение, ваши возможности, оказывается, имеют второстепенное значение. И наверное, это действительно мало кому понравится. Но рассуждения о том, чем плох однополярный мир и чем хорош мир многополярный, по-моему, беспредметны. Вопросы, как мне кажется, должны ставиться в иной плоскости. Есть ли в международной системе страна, которая способна играть роль доминирующего центра силы? Если да – то чем обусловлены ее возможности, в каких сферах это проявляется, насколько такое положение дел устойчиво? Какими процессами оно размывается, по каким параметрам меняется распределение сил в мире, что позволяет другим странам выступать в качестве альтернативных, конкурентных полюсов? И, кстати, какие возможности они в результате могут обрести – и что могут потерять? Как соотносятся однополярность и многополярность с устойчивостью международной системы, с проблемами обеспечения международной безопасности? Иными словами, категории желательности или нежелательности должны уступить место анализу объективной картины. Это, по-моему, важнее, чем убеждать незримого оппонента в том, что многополярный мир лучше однополярного.

Далее, я бы сказал, что ритуально отвергаемая однополярность мира – это вообще вещь очень относительная – и в экономическом, и в политическом смысле. Причем так было даже в первый период после окончания «холодной войны», когда, казалось бы, основание говорить о Соединенных Штатах как о единственно оставшейся сверхдержаве было более чем достаточно. Да, они являются, в настоящее время, и еще долго будут оставаться самой влиятельной, самой сильной и самой могущественной державой. И, вероятно, будут стремиться сохранять этот статус и играть эту роль в обозримой перспективе. Но, даже обладая огромными возможностями, США не могут творить историю по своему усмотрению и легко добиваться желаемого, не обращая внимания на других участников международной жизни. Это очень банальная констатация, но она получила в последнее время столь на наглядное подтверждение, что дебаты на эту тему кажутся просто неуместными.

О составе коалиций, которые возникают в контексте борьбы по линии «однополярность versus многополярность». Поскольку у меня есть некоторые сомнения относительно характера самой этой борьбы, они касаются также и вопроса об эвентуальных коалициях, главным формообразующим критерием которых было бы отношение к однополярности/многополярности. Вряд ли можно ожидать, что кто-нибудь будет готов бросить вызов США ради самого вызова. Другое дело ‑ ради каких-то прагматических результатов. Когда такая тема возникает, для любой страны требуется предметный, конкретный и детальный анализ касательно баланса издержек и выигрышей. И выбор, как правило, стоит между лояльностью в отношении самой могущественной державы мира и осторожным, невызывающим, я бы даже сказал ‑ деликатным фрондированием.

Говоря о более фундаментальных трендах, стоит упомянуть достаточно широко распространенные представления о перспективе новой биполярности. Одним из вероятных направлений магистрального развития международной системы, по этому сценарию, является ее движение к такой конфигурации, в которой главными действующими лицами будут США и Китай. В этом случае возникает целый ряд вопросов относительно роли и места России. «Оптимистический» подход фокусирует внимание на том, что в перспективе новой биполярности Россия может обрести какие-то дополнительные возможности, если ей удастся выступать в качестве балансирующей силы. Возможность иметь такую Россию на своей стороне будет высоко цениться главными протагонистами новой биполярности. И есть прямо противоположная трактовка: в такой конфигурации Россия обречена на то, чтобы выступать в качестве младшего партнера. Либо Соединенных Штатов (а в слегка измененной трактовке ‑ Запада в целом), либо Китая ‑ но в любом случае в качестве второстепенного игрока. В нашей стране такой сценарий не вызывает энтузиазма не только у адептов новой великодержавности и «большого стиля» во внешней политике. Но зато эти последние нередко достаточно пафосно рассуждают о роли России как лидирующей силы в эвентуальной коалиции против США. Именно эта внешнеполитическая траектория предлагается как наиболее надежная для полного восстановления весомой роли страны в международно-политических делах. На этот счет мне представляется важным сделать два замечания.

Во-первых, открытое или скрытое недовольство американским унилатерализмом как атрибутом однополярности распространено настолько широко, что найти сочувствующих или симпатизирующих попыткам как-то умерить его достаточно легко. Иногда на этой почве может возникать какая-то конкретная политическая констелляция ‑ как это было в связи с иракскими делами. Но мне кажется, не стоит рассчитывать на формирование мощной постоянной коалиции, которая была бы готова открыто и жестко бросить вызов «единственной оставшейся сверхдержаве».

А во-вторых, не похоже, что сама Россия ‑ при всей своей активности и внешнеполитической аррогантности в отношении США ‑ пытается выстроить некую коалицию, острие которой было бы направлено именно против них. Российские вызовы, адресованные США, формулируются достаточно аккуратно, хотя иногда и имеют высокий эмоциональный накал.

Следующий вопрос ‑ о формах преодоления однополярности и движения к многополярности. Согласно традиционным (классическим) воззрениям, изменение соотношения сил на международной арене имеет своим наиболее острым и пиковым проявлением возникновение военной конфронтации, военного противоборства. Мне кажется, что здесь есть тема, которая, безусловно, заслуживает серьезного внимания ‑ о роли военного фактора, роли военной силы вообще и о том, в какой мере этот фактор может оказываться задействованным и актуализированным именно в контексте меняющегося соотношения сил в глобальной системе.

Мой общий ответ состоит в том, что, во-первых, оказались преждевременными разговоры, которые велись какое-то время назад о снижающейся роли военного фактора. На самом деле этот фактор остается востребованным, роль военной силы сохраняется и даже в целом ряде отношений растет. Но, во-вторых, эта роль становится совсем не такой, как это было в истекшем столетии – во время двух мировых войн и в период «холодной войны». Контекст глобальной конфронтации ушел в прошлое, мы меньше озабочены угрозой глобального конфликта, но возникли новые сферы актуализации военной силы, в том числе и на фоне происходящих в мире глобальных изменений. Особая тема – роль оружия массового уничтожения и в военном плане, и в плане политическом.

Самый большой вопрос – это, конечно, вопрос о месте России. Насколько ей выгоден форсированный переход к многополярности? Или, может быть, ей нужно стремиться к тому, чтобы он был растянут во времени? Виктор Борисович совершенно правильно заметил, что здесь много спорного. И по поводу любых ответов здесь могут быть высказаны какие-то контраргументы. К примеру – внешнеполитическая активизация России. Казалось бы, она очевидна, наблюдаема и представляет собой эмпирический факт, который невозможно отрицать. Но вот возникает вопрос: а вписана ли эта внешнеполитическая активизация в какую-то осознанную, осмысленную стратегию? Есть ли в этой стратегии нечто иное, помимо неудовольствия от того, что нам не нравятся ни итоги «холодной войны», ни то, чем завершился первый период после «холодной войны»?

Здесь ведь недостаточно просто поставить задачу перехода от однополярного мира к миру многополярному. Нужно еще наметить пути этого перехода, выяснить его стоимость с точки зрения выигрыша и издержек (cost-benefit), определиться с используемым инструментарием – все это требует очень серьезного интеллектуального и политического анализа. Он, безусловно, ведется – к примеру, в обсуждениях, подобных тем, которые организованы сегодня здесь. Но насколько это все воспринимается внешнеполитической практикой – не ясно. Есть вопросы относительно результатов этой активизации, относительно того, насколько профессионально она осуществляется. Иногда задним число возникают сомнения, надо ли было осуществлять те или иные акции – даже и в тех случаях, когда они поддерживались элитами, но могут оказаться контрпродуктивными в более долговременном плане. Во вступительном слове наш ведущий справедливо обратил на это внимание – поскольку и единодушие элит не обязательно является «гарантией качества», и объектом манипулирования они могут быть точно так же, как широкие массы населения. Здесь какой-то критический самоанализ представляется абсолютно необходимым и, безусловно, востребованным.

Есть одно опасение, которым я бы хотел в заключение поделиться. Оно состоит в том, что мы можем оказаться в таком же положении, в котором на протяжении последних десяти-пятнадцати лет оказались Соединенные Штаты. Самонадеянность силы – вот та формула, которая применима к американской внешней политике после окончания «холодной войны», когда возникло ощущение, что нет никого, кто смог бы соперничать с США в международной системе, что всё доступно и что любые цели могут быть реализованы. И, в общем, США действовали по-своему очень логично. Если уж оказались они в такой ситуации, когда нет никакого потенциального соперника, надо эту ситуацию закрепить, надо попытаться минимизировать возможности того, кто кто-то окажется в состоянии бросить им вызов и т.д. Результаты оказались катастрофическими. Поразительно, насколько быстро американцы сумели потерять все те козыри, которые оказались в их руках по завершении «холодной войны». Обозначая эту параллель, я хочу высказать опасение, что нечто подобное может произойти и с нами. Нам кажется, что у нас есть большие козыри. Нам кажется, что наш внешнеполитический ресурс огромен. Нам кажется, что нефть и газ обеспечивают нам великолепную перспективу и смогут играть ту роль, которую в свое время играло ядерное оружие. Нам кажется, что мы во многих вещах оказываемся более эффективными – например, с точки зрения использования экономического инструментария. Причем удалось не только мобилизовать наш собственный бизнес и поставить его на службу российским внешнеполитическим амбициям, но также – что поразительно ‑ очень многих представителей западного бизнеса превратить в лоббистов нашей внешней политики.

Настораживает, что возникает некое упоение от осознания достигнутых побед и ожидаемых внешнеполитических перспектив. Россия вернулась в международную систему, с Россией считаются, Россия заметна, Россию начинают уважать. Правда, в скобках придется заметить: когда ее уважают, это одно дело; когда ее боятся – совсем другое. Да к тому же бояться могут, полагая нас слишком сильными – или опасно непредсказуемыми? Или предсказуемо конфронтационными? Каким бы большим ни казался имеющийся у страны внешнеполитический ресурс, нам чрезвычайно важно не считать его неисчерпаемым. Не антагонизировать другие страны. Не считать благом любую внешнеполитическую активизацию – но лишь такую, которая была бы тщательно продумана на предмет возможных последствий в долговременном плане. Все это, на мой взгляд, требует очень серьезного размышления и серьезных аналитических усилий.