Аксютин Ю.В. Новые документы бывшего архива ЦК
Прозвучавшее здесь утверждение о том, что мирное сосуществование, о котором говорилось на ХХ съезде КПСС, не соответствовало сути внешней политики послесталинского руководства и лишь прикрывало курс на глобальную конфронтацию, не совсем соответствует тогдашней действительности.
Да, Маленков не был поддержан своими коллегами, когда заявил 12 марта 1954 года, что новая мировая бойня при современных средствах войны означает гибель мировой цивилизации. Укоряя его за беспринципность в политике и беззаботность в вопросах теории, Молотов заявлял: «Не о «гибели мировой цивилизации» и не о «гибели человеческого рода» должен говорить коммунист, а о том, чтобы подготовить и мобилизовать все силы для гибели буржуазии». Вслед за этим, летом 1954 г. были скорректированы квартальные народнохозяйственные планы в пользу группы «А». Всеми был замечен и начавшийся год спустя поворот в сторону всемерной поддержки стран «третьего мира», заигрывание с Индией, поставки оружия Египту и Сирии.
Но в то же время Хрущев в немалой степени был озабочен социальной ценой конфронтации и понимал значение экономических связей с Америкой и Западной Европой. Вот почему мирное сосуществование было для него и его товарищей по Президиуму ЦК не риторикой. В нем они видели реальную выгоду, причем не только тактическую, но и стратегическую. Правда, надежды на подобную выгоду оказывались нередко завышенными. Так произошло, например, на встрече глав государств и правительств «большой четверки» летом 1955 г. в Женеве. Эйфория Хрущева и Булганина была тогда настолько велика, что ее не смогло остудить предупреждение Жукова о том, что Советскому Союзу надо держать порох сухим. Разделяя эту мысль, считая ее «справедливой», они в то же время считали возможным несколько ослабить бремя гонки вооружений.
Хрущев и Жуков отвергли новую судостроительную программу, предусматривавшую создание большого океанского флота, ядром которого должны были стать авианосцы. А так как главком ВМФ адмирал Кузнецов продолжал слишком горячо, «с криком», ее отстаивать, в декабре 1955-го его отправили в отставку. Это не означало, конечно, что руководство страны отказалось от мысли перевооружить военно-морские силы. Нет, оно решило сделать основой их могущества атомные подводные лодки. Они казались более эффективными и более дешевыми, чем авианосцы. Начавшаяся реконструкция судостроительной промышленности сопровождалась не только прекращением производства отдельных «изделий», но и сокращением рабочей силы.
Например, торпедные аппараты для эсминцев, в течение десяти лет составлявшие основную продукцию завода № 709 в Москве, в плане на 1956 год заняли всего лишь 15%. В связи с прекращением производства радиолокационных станций для крейсеров на заводе № 256 в Серпухове до 100 рабочих в первом квартале 1956 года оказались в простое. 616 человек (4,2% общей численности) оказались не у дел в результате сокращения военных заказов и на 10 предприятиях Министерства общего машиностроения, расположенных в Москве и Московской области; на одном только опытном заводе при НИИ-571 сверхплановая численность рабочих составила 272 человека, или 14,1% к плану, а занять их чем-либо другим оказалось невозможным из-за нехватки сырья.
Положение усугублялось и тем, что из-за отсутствия сырья только на текстильных фабриках Подмосковья лишними оказались 10.178 рабочих. По далеко не полным милицейским данным, в городах РСФСР к январю 1956 года насчитывалось около 75.000 безработных. Если в ноябре 1955 года с просьбой оказать содействие в трудоустройстве обратились в Президиум Верховного Совета СССР (то есть, как правило, в последнюю инстанцию) 1.640 человек, то в декабре – уже 2.224, а в январе 1956 года – 2.645. При этом тон некоторых писем отличался резкостью, порой озлобленностью: «Пишут про Америку, что за границей полно безработицы, идут забастовки, – вопрошал некий Воронов из Москвы. – Но что же не пишут наши газеты про наше государство, где безработицы полно?»
Между тем при подготовке проекта отчетного доклада ЦК ХХ съезду КПСС эта проблема полностью игнорировалась. И даже вопросы, связанные с упорядочением пенсионного обеспечения, увязывались не столько с тем, что они волнуют широкие массы трудящихся, сколько с неблагоприятными отзывами иностранных делегаций. На конкретных примерах они доказывают, обращал внимание своих коллег Хрущев, что в ряде буржуазных государств пенсионное обеспечение поставлено лучше, чем в Советском Союзе. Пожелание было учтено, и в проект Отчетного доклада, представленный 28 декабря 1955 года, включили предложение: размеры пенсий должны быть увеличены.
Однако в опубликованном 15 января 1956 года проекте директив съезда по шестому пятилетнему плану об этом ничего не говорилось. Но десять дней спустя, заместитель министра транспортного машиностроения Я.Назаров, сообщая в ЦК об излишках рабочей силы на Коломенском паровозостроительном заводе, обращал внимание на то, что на этом предприятии, как и на других, подобных ему, много пожилых рабочих и поэтому повышение пенсий обеспечило бы им необходимый прожиточный минимум и они смогли бы оставить работу на заводах.
Оказалось ли это предложение своего рода «роялем в кустах» или же случайно попало в поле зрения сотрудников отдела партийных органов ЦК КПСС по РСФСР, участвовавших в подготовке отчетного доклада, но в том варианте проекта, что был разослан Хрущевым членам и кандидатам в члены Президиума ЦК, а также секретарям ЦК 25 января, говорилось о мерах по повышению низких пенсий и снижению неоправданно высоких. Там же говорилось, что ЦК партии принял решение о переходе в шестой пятилетке на 7-часовой рабочий день для всех рабочих и служащих.
Эти новации сохранились в тексте, доработанном с учетом замечаний, высказанных на заседании Президиума ЦК 30 января, и разосланном его членам 4-5 февраля. Они были оглашены Хрущевым на самом съезде и повторены Булганиным в докладе о проекте директив по шестой пятилетке.
В бывшем текущем архиве ЦК КПСС, ныне Центре хранения современной документации, рассекречены материалы ХХ съезда (фонд 1, опись 2, ед. хр. 1-90), которые заставляют историков изменить многие свои представления. И первое, от чего приходится отказаться, – это от мифа, будто закулисная борьба вокруг того, читать или нет доклад о культе личности, длилась чуть ли не в ходе всего съезда и протекала в комнате отдыха, где в перерывах между заседаниями собирались члены Президиума ЦК. Этот вопрос был решен еще до съезда. В упомянутых мною делах ХХ съезда имеется выписка из протокола № 188 заседания Президиума ЦК от 13 февраля 1956 года: «Внести на Пленум предложение о том, что Президиум ЦК считает необходимым на закрытом заседании съезда сделать доклад о культе личности. Утвердить докладчиком т.Хрущева Н.С.».
В этих же делах находится и подлинник (за подписью Хрущева) протокола состоявшегося в тот же день пленума ЦК. Он небольшой, всего на четырех машинописных страницах, из коих первые две занимает перечисление присутствующих. Любопытно, что среди них находились и люди, чья партийная карьера уже закончилась своего рода опалой: бывший первый секретарь Ленинградского обкома Андрианов, бывший министр внутренних дел Круглов, бывший главком военно-морского флота Кузнецов, бывший секретарь ЦК Шаталин и другие.
Пленум открыл Хрущев. Он же один и говорил. Правда, весьма коротко:
– Нам нужно будет условиться о докладе, договориться. Повестка дня была утверждена в свое время пленумом, докладчики тоже были утверждены – все эти вопросы решены. Другие вопросы, связанные со съездом, мы будем решать на совете делегаций. Нам нужно договориться насчет доклада. Президиум рассмотрел этот доклад и одобрил. Как члены Пленума? Доклад идет не от Президиума, а от Пленума Центрального Комитета. Как, будет ли Пленум заслушивать доклад?
Речь пока что шла об отчетном докладе, который вроде бы должен был быть обсужден и одобрен Центральным Комитетом. Но намек был понят. И тут же раздались голоса:
– Одобрить! Завтра услышим!
Хрущев словно ждал эти реплики и подвел итог:
– Тогда будем считать, что доклад принимается Пленумом Центрального Комитета и поручается его сделать на съезде.
Микоян подхватил:
–Пленум доверяет рассмотрение доклада Президиуму ЦК.
Хрущев же продолжил:
– Есть еще один вопрос, о котором здесь нужно сказать. Президиум Центрального Комитета после неоднократного обмена мнениями и изучения обстановки и материалов после смерти товарища Сталина чувствует и считает необходимым поставить на ХХ съезде партии, на закрытом заседании (видимо, это будет в то время, когда будут обсуждены доклады и будет обсуждение кандидатов в руководящие органы Центрального Комитета: членов ЦК, кандидатов и членов Ревизионной комиссии, когда гостей никого не будет) доклад от ЦК о культе личности. На Президиуме мы условились, что доклад поручается сделать мне, первому секретарю ЦК. Не будет возражений?
Возражений не последовало, после чего Хрущев, объявив, что все вопросы, которые следовало на пленуме решить, решены, закрыл заседание.
Так что, повторяю, самое главное уже было предопределено. Далось это Хрущеву нелегко. Пришлось ему прибегать к самым разнообразным приемам, умело используя аппарат ЦК.
Так, 20 января 1956 года он получает и тут же рассылает своим коллегам по «коллективному руководству» письмо от члена партии с 1917 г., заместителя начальника политотдела ГУЛАГа А.В.Снегова: «Начиная с Х по ХVII съезд партии я присутствовал на всех съездах партии. На XVIII и XIX съездах я не мог присутствовать по известным вам причинам. Прошу предоставить мне возможность присутствовать на ХХ съезде, выдав мне постоянный гостевой билет».
Отказать такому заслуженному человеку было неудобно. Но вслед за этим на свет божий появляется список реабилитированных старых большевиков для приглашения на съезд из 12 человек, а затем другой – из 13 человек. Но не много ли будет «свидетелей обвинения»? И вот вносится предложение разбавить их другими ветеранами, не подвергавшимися репрессиям. 4 февраля заведующий Отделом партийных органов ЦК КПСС по союзным республикам Громов вносит предложение пригласить на съезд в качестве гостей 25 человек и прилагает их список. Постоянные гостевые билеты на все заседания предполагалось выдать двадцати из них, в том числе Г.М.Кржижановскому, В.П.Антонову-Саратовскому, Е.Д.Стасовой, Г.И.Петровскому, С.С.Дзержинской, С.И.Гопнер, Л.А.Фотиевой. А из перечисленных в первых двух списках разовые гостевые билеты должны были получить лишь 5 человек, в том числе и Снегов.
Сохранилась в материалах съезда и записка, направленная Хрущеву 22 февраля, то есть в конце работы съезда, В.М.Андриановым: «Никита Сергеевич! Убедительно прошу Вас посоветовать, можно ли мне выступить на закрытом заседании съезда по Вашему докладу о культе личности и при этом... рассказать о Ленинградских делах в том виде, как я изложил на Ваше имя в записке и в нескольких словах сказал, будучи у Вас на приеме.»
Стал доступным для исследователей и тот текст проекта доклада «О культе личности и его последствиях», который Хрущев разослал членам и кандидатам в члены Президиума ЦК, а также секретарям ЦК 23 февраля, то есть на следующий день после еще одного заседания Президиума ЦК КПСС, на котором, очевидно, и решались окончательно последние вопросы, связанные с предстоящим оглашением доклада о культе личности. Подробный анализ этого документа еще впереди, мы же сейчас ограничимся лишь несколькими замечаниями, связанными с внесенной в него правкой.
Она довольна обширна и разнообразна, но сказать, кем именно сделана, пока что затруднительно. Например, в экземпляре, посланном Суслову, имеются подчеркивания и поправки, сделанные разными карандашами – красным, синим, фиолетовым и простым. В этом экземпляре, помимо сугубо редакционной правки, есть и довольно любопытные пометы. Например, синим, красным и фиолетовым подчеркнуты места, где рассказывалось об Эйхе, а тремя страницами ниже красным на полях начертано: «Вот и «отец родной». Там, где говорится о начале войны, синим отмечено: «Уроки на будущее». Синим же перед разделом о Ленинградском деле сделана надпись: «Попрание нац. прав народностей 1943-1944 гг. Карачаевцы, калмыки, ингуши и чеченцы». И синим же на полях заключительной части, где содержалось предупреждение о том, что «этот вопрос мы не можем вынести даже за пределы съезда, а тем более в печать», добавлено: «Не обнажать язвы перед обывателем».
В экземпляре, посланном Шепилову, содержатся предложения добавить к упоминанию о сидевших в тюрьмах Рокоссовском и Горбатове имя Мерецкова, «добавить, что англичане (Черчилль) заранее нас предупреждали + совпосольство (Деканозов) в Германии тоже предупреждало о готовящейся войне, дополнить фразу о том, что не Сталин, а партия в целом обеспечила победу в войне, словами о роли раб. класса, крест. интеллигенции, женщин, молодежи – сов. народа, тыла».
Пока высшее партийное руководство изучало проект доклада, некоторые из делегатов, проведавшие, что скрывает эвфемизм «культ личности», поспешили предложить свои услуги. 24 февраля маршал А.И.Еременко посылает Хрущеву записку: «Если Вы будете в своем докладе по особому вопросу касаться военных дел и если найдете нужным в той или иной степени коснуться Сталинградской битвы, то по этому вопросу докладываю настоящую справку». Суть ее заключалась в утверждениях, что решения Сталина по оперативно-организационным вопросам обороны города чуть ли не привели к падению Сталинграда и что если бы был принят план Сталина по разгрому войск Манштейна, то Манштейн, безусловно, выполнил бы свою задачу и освободил бы окруженных.
Процитированные выше записки Андрианова и Еременко можно назвать первыми откликами на разоблачение сталинских преступлений, но не единственными, поступившими в президиум съезда еще до зачтения доклада. Еще 19 февраля поступила телеграмма от некоего Йозефа Галы из чехословацкого города Теплице: «Я не согласен с выступлением правого Микояна, которое является оскорблением светлой памяти Сталина, живущей в сердцах всех классово сознательных рабочих, и будет с радостью воспринято всей буржуазией». Напротив, руководители IV Интернационала, ссылаясь на ту же речь Микояна, требовали немедленно и публично признать невиновными жертвами сталинизма Троцкого, Зиновьева, Каменева и Бухарина. А 23 февраля свое мнение изложил узник Владимирской тюрьмы Василий Сталин. Не соглашаясь с нападками Микояна, он в то же время поддержал саму постановку вопроса как в отчетном докладе, так и в других выступлениях: «ЦК не мог не высказаться по этому вопросу. Молчание было бы в ущерб делу. Полностью разделяю мнение, что распространение культа личности приводило иногда к серьезным упущениям в нашей работе, и считаю правильным, что ЦК решительно выступил против чуждого духу марксизма-ленинизма культа личности. Сказана – правда, вывод – справедлив. К такому личному мнению я пришел не сразу, а путем долгих раздумий. Трудным для меня был этот путь – путь внутренней борьбы и противоречий. Но какова бы ни была правда, хоть и горькая, – она лучше миража».
Однако правда оказалась настолько горькой, что многим ее вообще оказалось не по силам воспринять. ХХ съезд «был для нас катастрофой», признавалась одиннадцать лет спустя Л.А.Фотиева. Работая в свое время личным секретарем Ленина, она бегала к Сталину и передавала ему диктовки из политического завещания умирающего вождя. Теперь она пыталась найти оправдание своему давнему неблаговидному поступку: «Сталин был для нас авторитет. Мы любили Сталина».
А кто из полутора-двух тысяч делегатов и гостей съезда – всей тогдашней политической элиты – мог бы поклясться, что не доносил и не требовал распять? Вот почему доклад о культе личности на закрытом заседании 25 февраля 1956 года вызвал у них шок. По многочисленным свидетельствам очевидцев, слова Хрущева словно повисали в угнетенной тишине, настороженности и напряженности. Тогдашний работник отдела пропаганды ЦК А.Н.Яковлев так описывал позже атмосферу того заседания: «Мы спускались с балкона и в лицо друг другу не смотрели. То ли от чувства неожиданности, то ли от стыда или шока».
Схожая атмосфера господствовала и на партсобраниях, где некоторое время спустя стали зачитывать доклад о культе личности и его последствиях. Приходили, рассаживались, слушали в гробовом молчании, потом поднимались и расходились.
Считалось и до сих пор считается, что в целом и в партийных кругах, и в народе разоблачение сталинских преступлений было встречено с пониманием и одобрением. Да, повсюду единодушно принимались резолюции, приветствующие и одобряющие решения ХХ съезда КПСС, в том числе и о культе личности. Да, кое-где не удалось избежать жарких дискуссий. Особенно там, где партийное начальство вконец растерялось. Так, в Литературном институте им.Горького первый секретарь правления Союза писателей СССР А.Сурков, рассказывая об итогах съезда, признал «отставание литературы», сказал, что причины этого многообразны и сложны, но объяснить их и указать пути исправления не смог, или не захотел. Аудитория осталась неудовлетворенной, и нашелся смельчак, студент-заочник III курса, бывший краснофлотец Сергей Никитин, который открыто заявил об этом: «Доклад Суркова никуда не годится: одни общие фразы. В течение долгого времени нам давали вместо сахара и масла суррогат и покрикивали: «Да здравствует мудрый вождь товарищ Сталин!» Брали, что бросали со сталинского стола. Из нас делали рабов».
В зале поднялся шум, раздались реплики: «Хватит! Стыдно!» Однако Никитин продолжал: «То, что мне не дают высказаться здесь, говорит о выверте наизнанку старого способа в нынешних условиях. Один партизан говорил мне: «Обманывают русский народ, 250 граммов хлеба дают на трудодень». Я забросал его патриотическими фразами. В подобных случаях так все поступали. Одна свобода восхваляется, другой не допускается... У нас развелось столько охранников, что деваться некуда». Закончил он под возгласы: «Анархист! Ни стыда, ни совести!»
Если судить по сводным материалам, поступившим в ЦК, такие случаи не были единичными. И реагировали партийные верхи на подобные «отклонения» по-старому. Посыпались выговоры и даже исключения из партии с одновременным увольнением с работы. Атмосфера страха хоть и разрядилась, но не настолько, чтобы люди забыли о 1937 годе.
Писатель В.Каверин с сожалением констатировал: «Уже можно ходить на двух ногах, а многие еще ползают на четвереньках». Осужденный в 1948 г. за активное участие в Московской группе «Демократической партии» и освобожденный сразу же после ХХ съезда КПСС, А.И.Тарасов проездом на Кавказ остановился у родителей в столице. «В Москве, – вспоминал он позже, – меня больше всего поразила ностальгическая любовь народа к Сталину. Люди вспоминали его грандиозные похороны, море пролитых слез, испытывая даже восторг по поводу смертельной давки в толпе. «И сотни душ растоптанных сограждан траурный составили венок», – умилялся какой-то поэт. С тех пор я перестал верить принципу, что глас народа есть глас божий, и понятней стало, что каждый народ достоин своего правительства». Вспоминая смятение зимы 1956 года и споры на вечеринках, порой перераставшие в рукопашные схватки, критик и прозаик В.Кардин замечает: «Инерция «культового мышления» владела нами, и было проблематично – останемся ли мы во власти этого мышления или начнем обретать новое. Задача решалась не голосованием, не постановлением общего собрания. Но каждым самостоятельно. Наедине с собой».
О том, насколько трудно происходил этот сдвиг в общественном сознании, свидетельствуют и результаты опросов, проведенных студентами исторического факультета Московского педагогического университета. В 1994 г. они опросили 59 очевидцев событий сорокалетней давности, а в 1995-м – 136. И что самое поразительное – около половины заявили о своем или неопределенном, двойственном отношении к тому, что стало им тогда известно о разоблачении культа личности, о растерянности и подавленности (18 человек в 1994 году и 29 в 1995 году), или утверждали, что остались абсолютно равнодушными, не обратили никакого внимания на это (9 и 36 респондентов соответственно). Из этой же половины как-то определившихся о своем одобрении заявили 12 и 31, т.е. 20,3% и 22,4%; а о неверии и неодобрении 19 и 40, т.е. свыше 32% и 29%.
Конечно, с точки зрения социологической науки, результаты этих опросов трудно считать репрезентативными. И тем не менее можно хотя бы поставить вопрос: а готово ли было советское общество к десталинизации? Не в смысле отказа от массовых чисток и репрессий, от кровавого террора, а от тоталитарного мышления, идолом которого стал образ «мудрого отца, учителя и друга».
Тогда становится понятнее, почему Хрущев, так много сделавший, чтобы его доклад о культе личности был оглашен на ХХ съезде КПСС, а затем стал известен всей партии (а это свыше 7 миллионов человек), да впридачу – комсомолу (т.е. еще не менее 18 миллионов), почему он вдруг остановился и даже стал предпринимать попятные шаги. Значительную, если не решающую роль тут сыграли не оппозиция его соратников, не советы китайских товарищей и не опасение даже, как бы события в СССР не стали развиваться по венгерскому образцу, а «сопротивление материала» совсем иного рода.
А в 1964-м он проиграл не только потому, что заговорщики оказались хитрее и изворотливее, но и потому, что «глас народа» оказался не на его стороне. Вынос тела Сталина из Мавзолея не простили ему не столько номенклатурные сталинисты, сколько толпа, которую лишили предмета поклонения.
