Иорданский В.Б. Тогда... и сорок лет спустя
Вероятно, в жизни миллионов людей XX съезд КПСС явился самым сильным потрясением середины века.
Сталин скончался тремя годами раньше. В Москве в дни его похорон стояла холодная, угрюмая погода межсезонья. Небо было затянуто тучами. Пронизывающий ветер гнал по московским улицам пыль и мусор, заставляя людей в бесконечной, идущей к Колонному залу очереди вжимать голову в плечи, туже затягивать шарфы. Доски объявлений заклеены плотными листами белой бумаги, что сразу же странным образом изменило облик города, внеся в атмосферу московских улиц и площадей тревожную, трагическую ноту.
Сотни тысяч людей шли в те дни к сталинскому гробу. Многие приезжали из провинции. Что тянуло их в Москву, какое чувство? Мне кажется, никому не удалось передать всей его сложности. Думаю, меньше всего в нем было любви. Но почитание, несомненно. И ощущение сиротства. Было также стремление высказать свою признательность, свою благодарность за то, что привел страну к победе, что справился с послевоенной разрухой. Горе многих казалось вполне искренним, хотя иных явно вело одно любопытство – первая возможность увидеть великого человека рядом, вблизи. А кого-то, вполне возможно, привела в толпу и ненависть.
Недели через две после похорон, в вильнюсском ресторане ко мне подсел молодой, изрядно выпивший парень со стаканом водки в руке. И сказал буквально следующее: «Умер тиран. Давай выпьем за наше грядущее освобождение».
Конечно, подразумевал он освобождение от гнетущего страха, который тысячами нитей опутывал советское общество.
Три прошедшие со дня кончины Сталина года мало что изменили в общественных настроениях. Даже начавшееся возвращение политзаключенных из лагерей не вызвало перелома: те молчали, разве что делясь с самыми близкими им людьми своими страшными воспоминаниями. Если в атмосфере страны и стала ощущаться, пользуясь выражением Ильи Эренбурга, «оттепель», то очень слабо. Ну а образ Сталина в народной памяти не утратил ничего из своего грозного величия.
И вдруг – доклад Хрущева на ХХ съезде...
Помню, первой реакцией было его отторжение. Этому благоприятствовали, в частности, содержавшиеся в тексте крайности. Никто не мог поверить, что Сталин по глобусу планировал военные операции, как якобы, если верить слухам, утверждал Хрущев. Если бы доклад был доведен до широких слоев народа! С ним, однако, знакомили в основном членов партии. И он обрастал легендами, вызывая все большие сомнения. Смятение в умах усилилось после опубликования хрущевского выступления на Западе, когда появившийся там текст был объявлен фальшивкой, сфабрикованной ЦРУ. Такая, во всяком случае, шла молва. А в результате стали оспариваться и те факты, о которых рассказывали слышавшие или читавшие подлинный документ люди. К тому же еще было памятно сообщение об устранении Берии, который был объявлен чуть ли не иностранным агентом, чему мало кто поверил. Теперь многие так же отнеслись к обвинениям, выдвинутым против Сталина.
И сегодня, вспоминая о том времени, многие говорят, что Хрущев, решив выступить и рассказать правду о Сталине, действовал исходя из соображений внутрипартийной борьбы, стремясь укрепить свои личные позиции. Наверное, эти соображения не были ему чужды. Но не мог он не понимать, что глыба, которую он швыряет в застойное болото советской общественной жизни, вызовет неисчислимые последствия. Сознавал он, конечно, и то, что в народе сразу же вспомнят о его личной роли в репрессиях, в проведении сталинской политики, в насаждении «культа личности». А если не вспомнят, то напомнят из-за рубежа. И быстро. ЦРУ в начале шестидесятых годов сфабриковало брошюрку в оформлении публикаций Политиздата, содержавшую фотографии выступлений Хрущева на собраниях с осуждением пресловутых «врагов народа» и их тексты. Стратеги «холодной войны» сразу же взяли на вооружение факты, всплывавшие в ходе разоблачения «культа личности».
Подобную реакцию не сложно было предугадать. И все же Хрущев не отказался от задуманного. Какое же соображение перевесило все остальные? Не было ли это скрытой формой покаяния? Такой мотив представляется вполне реальным. Он был человеком импульсивным, порывистым, гуманным, и память о жертвах сталинских репрессий не могла не лежать тяжелым камнем на его душе. Вероятно, к тому же дало знать чувство личной обиды на Сталина, в непосредственном окружении которого любили зло подшучивать над Хрущевым. Не мог не учитывать Хрущев и такого важного момента: его выступление на ХХ съезде в значительной степени снимало с партии ответственность за трагедию недавних лет. Конечно, все это – предположения, и сегодня приходится гадать, какой из мотивов перевешивал в его сознании. Тем не менее, доклад не был бы таким страстным, если бы не вложил Хрущев в него столько непосредственно своего, если бы не были задеты нравственные струны его личности. И задеты очень сильно.
Хрущева часто упрекают за то, что его выступление было поверхностным, половинчатым. Думаю, оно и не могло быть иным: это было всего лишь начало огромной интеллектуальной работы, которая и сегодня, сорок лет спустя, далека от завершения. Вообще эта критика бьет мимо цели. Ее авторы забывают, как правило, вполне сознательно, какое гражданское мужество требовалось, чтобы выступить против прочно укоренившихся в обществе взглядов. Да и нельзя было ждать, пока будет полностью осмыслено явление, которое сегодня называют «сталинизмом». Ждали бы и сегодня!
Многое искупил он своим мужественным поступком, многие прегрешения будут ему прощены за его дерзкое иконоборчество, за его ниспровержение десятилетиями внедряемых в народное сознание мифов, за освобождение людей от вечного чувства страха.
Такие жесты, как выступление Хрущева на ХХ съезде, важны не столько своим непосредственным воздействием на общество, сколько вызываемым ими лавинным эффектом. Когда миновала первая реакция недоверия, потрясения и даже ужаса, напряженно заработала общественная мысль. Иной раз ей удавалось вырваться наружу, обычно же ее деятельность продолжалась подспудно, больше, впрочем, уже никогда не останавливаясь. Преодолевая мощное сопротивление консервативных сил, причем не только непосредственно в партии и государственном аппарате, но и среди достаточно широкой части интеллигенции, ее течение с годами набирало все большую мощь, вовлекая все новые и новые общественные слои. Попытки «заморозить» этот поток или направить его по ложному руслу, скажем, ограничив обсуждением пресловутого «культа личности», оказывались бесплодными. Власти метались, сознавая, что власть над умами от них ускользает. Хрущев лично разрешил публикацию «Одного дня Ивана Денисовича» Солженицына, но уже гениальные «Колымские рассказы» Шаламова в те годы света не увидели.
Одно специфически советское противоречие служило постоянным возбудителем работы общественной мысли: между масштабностью демократизации общества и ограниченностью политической демократии. За годы советской власти в стране произошла культурная революция, а в результате миллионы граждан все более болезненно воспринимали разрыв между своим видением, своим пониманием окружавшей их действительности и возможностью реализовать свои идеи. И страх, и косность, и пассивность до поры до времени притупляли это противоречие. Но так могло продолжаться только до того момента, когда ХХ съезд поставил каждого советского гражданина перед необходимостью нравственного выбора.
Стало очевидным, что отсутствие в Советском Союзе политической демократии превращает каждого гражданина страны либо в невольного соучастника творившихся беззаконий, либо в их невольную жертву. Конечно, многие ограничились тем, что поплотнее зажмурили глаза. Но ширился и круг тех, кто не хотел мириться с подобным выбором. Явление диссидентства было только вершиной огромного айсберга: инакомыслие определяло интеллектуальную жизнь общества.
Можно лишь предполагать, каким путем пошло бы развитие Советского Союза, если бы компартия сумела возглавить этот великий исторический процесс. Но ее руководство было слишком консервативно, слишком напугано и слишком беспомощно, чтобы рискнуть на столь смелый шаг. Когда Горбачев решился возглавить процесс нравственного обновления общества, было уже поздно. В конечном счете, утрата партией нравственного авторитета привела к тому, что борьбу за политическую демократию взяли под контроль правые силы. С самыми бедственными последствиями для судеб демократии в России.
Сегодня, когда безнравственность правит бал, а «троекуровщина» нагло и бесстыдно торжествует, называя себя «демократией», говорить о всепобеждающей силе нравственного начала в истории вроде бы бессмысленно. И все же... Компартия рухнула, когда утратила свой моральный авторитет, и начала возрождаться после того, как вновь обрела престиж объединения людей с чистыми руками. За то же время либералы превратились из общенациональной силы в выразителей интересов и защитников привилегий и власти блока коррумпированной части госаппарата, политических элит, нарождающейся квазибуржуазии и воротил преступного мира. Когда же либералы какое-то время попытались разыгрывать из себя некую оппозицию к власти, та похлопала их по плечу и, слегка пожурив, выразила надежду, что те в любом случае ее поддержат, заметив при этом: «Куда же они еще денутся?»
Естественно, что сегодня лидеры либерального движения все больше смахивают на собственные карикатуры.
Думается, можно с достаточной степенью точности сказать, когда вызванная ХХ съездом КПСС лавина новых идей и представлений, нравственных порывов и политического реформаторства исчерпала свой ресурс движения и остановилась. Это момент, когда на смену политике перестройки здания пришла политика его варварского сноса. Событие уже достаточно далекой истории, ХХ съезд тем не менее продолжает порождать в обществе споры, которые по-своему любопытны и поучительны.
Две статьи выделяются на общем фоне вспыхнувшей полемики. Одна принадлежит перу ведущего журналиста «Известий» О.Лациса, вторая подписана крупным публицистом коммунистического направления Р.Косолаповым.
Голос О.Лациса выделяется среди антикоммунистического хора, становящегося все более оглушительным. Его диатрибам чужда вульгарная прямолинейность, и прямолинейно он избегает говорить по-охотнорядски, что столь характерно для подавляющего большинства его единомышленников. Впрочем, и его оригинальность вряд ли справедливо преувеличивать. Из привычного круга банальностей ему не удается вырваться. Предвзятость – плохой поводырь.
Среди многих обвинений, брошенных автором коммунистам, главное состоит в том, что они попытались насильственным путем изменить естественный ход истории. Более того, ничему не научились и намерены повторить попытку. Вспоминая повесть братьев Стругацких «Трудно быть богом», он рассказывает, что ее герой пытался ненасильственным путем облегчить муки исторического прогресса на вымышленной планете. «Ненасильственно не получилось, – констатирует О.Лацис, – а насильственно вмешиваться в историю описанные в романе люди будущего не захотели».
Думается, смешно видеть «вину» коммунистов в том, что они, возомнив себя богами, дерзнули насильственным путем повлиять на ход истории. Эту «вину» они разделяли со всеми, кто не может равнодушно взирать на несправедливость «естественного порядка вещей». Делили они эту «вину» и с теми, кто насильственно навязывал обществу этот «естественный порядок» и оберегал от изменений. Как это происходило, напомнила газета «Монд», почти день в день с появлением статьи О.Лациса рассказавшая о подавлении в июне 1848 года в Париже продолжавшихся три дня голодных бунтов. В ходе «диких по жестокости расправ» были убиты шесть тысяч человек, одиннадцать тысяч арестованы, четыре тысячи сосланы на каторгу без суда и следствия, сотни людей хладнокровно застрелены в камерах. Проспер Мериме писал тогда: «На мой взгляд, восстановить порядок во Франции, не разрушив до основания хотя бы Париж, будет невозможно».
Со стороны О.Лациса было бы только честно упомянуть, что учителями большевиков в школе практической политики были царские жандармы и столь любезные его сердцу западноевропейские либералы. И беда большевиков, пожалуй, в том, что они слишком хорошо усвоили их уроки, не содержавшие примеров милосердия и великодушия.
Есть в статье О.Лациса и любопытное высказывание-предостережение, несколько неожиданное у журналиста, оправдывавшего кровавые расправы октября 1993 года. Он пишет: «...государство, способное без вины убить одного, не принесет никакого счастья и остальным: оно будет только все больше и больше убивать». Об этом, действительно, забывать опасно.
Если известинский журналист вспомнил о ХХ съезде, ища, по всей видимости, повод нанести еще один удар по левой идее, то статья Р.Косолапова содержит критику съезда и хрущевского выступления на нем с позиций коммунистической ортодоксальности. Автор объявляет антипартийными действия главы партии. По его мнению, на съезде «хрущевская критика велась как бы со стороны. Она била по всей партии и каждому коммунисту, задевала, перехлестывая через край, несмотря на ритуальные поклоны, Ленина, теорию и практику научного коммунизма». Хрущев обвиняется в том, что вызвал к жизни силы, которые и привели страну к ее нынешнему катастрофическому положению.
Критиковать Хрущева и как личность, и как партийно-государственного деятеля не слишком трудно: импульсивная порывистость горячей натуры, увлекающийся характер часто его подводили. Но всю огромную груду брошенных в него камней перевесит на чаше весов истории хотя бы тот факт, что он понял: если коммунисты не возглавят процесс обновления государства и самой партии, то дело социализма окажется под угрозой. И действовал в этом направлении. Его реформаторские усилия были неуклюжи, многие его начинания отдавали демагогией. И все же люди начали расправлять спины, дышать свободнее. Если бы преемники Хрущева более продуманно, более последовательно и упорно, без поспешных и суетливых импровизаций, продолжили его курс, то, вполне возможно, Советский Союз обрел бы второе дыхание. Но в партии восторжествовал трусливый и беспомощный консерватизм, о котором, кстати, автор не обмолвился ни словом. А как не вспомнить о том, что марксизм по самой своей природе несовместим с консерватизмом. Когда в сознании коммуниста торжествует консерватизм, он перестает быть марксистом.
Статьи Р.Косолапова и О.Лациса, на мой взгляд, позволяют отчетливо представить, как сложен, труден встающий перед современной Россией выбор. Нетерпимость либералов, забвение ими народных интересов, узкоклассовая ориентированность их курса скомпрометировали идею демократии. В то же время консерваторы среди коммунистов продолжают подрывать доверие к социалистической идее. В обстановке яростного противоборства двух крайних сил искать третий путь, путь синтеза демократии и социализма – дело чрезвычайно трудное. Но, думается, именно он позволит левым вывести Россию из кризиса.
