Шейнис В.Л. Почему захлебнулись реформы, или можно ли превратить яичницу в свежие яйца?

     40-летие XX съезда – юбилей нерядового события. Из 28 партийных съездов, протянувшихся с разными промежутками времени почти на целое столетие, немногие можно поставить рядом или выше его по значению. Это было не только, как повелось с начала 30-х годов, дежурное парадное мероприятие, но и историческая развилка, подойдя к которой, мы – теперь об этом можно с горечью сказать – выбрали не лучший путь. Но XX съезд не канул в историю, подобно многим предшествовавшим и последовавшим за ним съездам-близнецам, его проблемы и уроки присутствуют в сегодняшнем дне. И не случайно поэтому в явном или латентном виде он остается поныне объектом острого столкновения идей.
     С одной стороны, именно в связи с этим съездом долго бытовала и не умерла до сих пор спекулятивная версия о способности коммунистической партии, какой она стала после Сталина, к самообновлению, самоочищению. «Либералы» из партийного руководства и их идеологическая обслуга насаждали миф, будто бы сама партия способна, подобно барону Мюнхаузену, вытащившему себя за волосы из болота, выкарабкаться из кровавой трясины, из вязкой лжи. В ином терминологическом оформлении эту версию развивают сегодня некоторые идеологи зюгановской КПРФ. С другой стороны, XX съезд оценивается с консервативных, троглодистских позиций. Р.Косолапов, один из самых заметных идеологов тех реваншистских сил, которые сегодня рвутся к власти (и мгновенно сорвут «социал-демократический» флер с КПРФ, если только ей удастся до власти дорваться), не находит иных оценок для XX съезда, как «клеветническая оценка деятельности Сталина», «деморализация и подрыв международного коммунистического движения», «антипартийное поведение» Хрущева. Газета «Правда» не случайно сегодня предоставила свои страницы этой открытой апологии сталинизма и никак иначе не отозвалась на памятный юбилей: таковы ныне настроения преобладающей части коммунистического актива.
     Тем важнее дать исторически взвешенную оценку XX съезду. Можно согласиться с тем, что откровения, прозвучавшие на XX съезде, были шоком для современников и стали импульсом (точнее – одним из) дальнейшего развития. (Замечу в скобках, что разоблачения Хрущева были откровением для многих, но не для всех. Хорошо помню реакцию свою и моих друзей, в то время очень молодых людей: и это все, на что вы, послесталинские вожди, способны?!). Но справедливости ради надо сказать, что влияние этого съезда на последовавшие события оказалось недостаточно глубоким и продолжительным. Оно было дискретным. Продемонстрировало ограниченные возможности реформирования и либерализации сверху такой по-своему совершенной и завершенной тоталитарной системы, какой был сталинизм. Его крупнейшим, исторически непревзойденным достижением было растление и искоренение общественной совести. Характерно, что когда через 9 лет после знаменитого доклада Хрущева, Брежнев на праздновании ХХ-летия Победы впервые после длительного перерыва в положительном контексте произнес имя Сталина, его слушатели, многие из которых сами были делегатами XX съезда, разразились продолжительной овацией.
     Говоря о XX съезде, нельзя забывать, что откат наступил тотчас же. В марте-апреле 1956 г. еще кое-где завершались коллективные прослушивания «секретного» доклада Хрущева, а уже в «Правде» и других партийных газетах появились разгромные статьи, обличавшие «гнилых людей», которые сделали слишком далеко идущие выводы из «самокритики» партии, осмелились поставить неподобающие вопросы о причинах громадного и трагического исторического явления, для обозначения которого был придуман пустенький эвфемизм «культ личности». Уже появилось действительно секретное постановление ЦК КПСС о дискуссии на данную тему, состоявшейся в теплотехнической лаборатории Академии наук. Уже начались исключения из партии тех, кто в своих вопросах и выступлениях перешагнули границу дозволенного.
     И уже осенью 1956 г. и в особенности с 1957 г., после событий в Польше и Венгрии – а отнюдь не в 60-х годах, отмеченных процессами Синявского и Даниэля, а затем и правозащитников, – была вновь запущена в ход машина политических репрессий. Диссидентов 50-х годов было меньше, чем в 60-70-х, процессы над ними – не столь громкими. Оглушенная десятилетиями «большого террора» страна даже не заметила их. Но сейчас-то нельзя забывать, что навстречу потоку людей, освобождаемых из лагерей до и реабилитируемых после XX съезда, двинулся, хотя и не сопоставимый по масштабам, иной поток –новый набор политзэков, среди которых были и мои друзья, а реабилитации носили стыдливый и ограниченный характер.
     Почему откат наступил так быстро? Ответ на этот вопрос обычно дается в слишком общем виде: сенсационный доклад был проявлением личной инициативы Хрущева, который, преследуя собственные цели, уломал, обошел, обманул своих коллег, а партия и общество не были готовы к чему-то большему, чем, говоря словами А.Галича, «на полчасика погрустнеть». Пусть так, но ничуть не преуменьшая личного вклада Хрущева – при всей противоречивости его личности и деятельности, гениально отраженной в надгробном памятнике Эрнста Неизвестного, –важно сосредоточить внимание на том, почему партия и общество не были готовы к глубоким реформам, почему оглушающий эффект хрущевских разоблачений оказался обратимым надолго. Ведь 1956 год от года 1917-го отделял примерно такой же промежуток времени, как страны Восточной Европы от конца 40-х годов, когда им была навязана «народная демократия», до конца 80-х, когда она была быстро, решительно и сравнительно безболезненно демонтирована.
Полный ответ на поставленный вопрос потребовал бы написать большой сравнительно-исторический трактат. Здесь же отмечу лишь одно важнейшее обстоятельство: помимо тех исторических традиций, идеализацией которых и скрещиванием их с якобы социализмом ныне занимается зюгановская партия, сказалась глубина вспашки в 1917-1953 гг. Бульдозер сталинского террора смел с лица земли и без того слабые в России ростки гражданского общества. Инакомыслие было загнано в глубокие потаенные щели, его искания были отгорожены от общества и совершенно ему незнакомы. На подавляющее большинство сколько-нибудь значимых постов в партии были выдвинуты, говоря словами Л.Троцкого, «невежественные и бессовестные шпаргальщики».
     У меня нет симпатий к, не к ночи будь помянутому, герою трагического для нашей страны Октября, так и не понявшему до конца жизни, почему ему пришлось искать прибежище в мире, который он называл капитализмом и с такой яростью пытался низвергнуть. И почему революция по своему обыкновению пожрала его, как и многих других своих сыновей. Однако я не раз пытался сконструировать мысленный эксперимент: что было бы, если бы в этой уникальной партии не было физически уничтожено первое поколение лидеров, фанатично преданных утопии и, безусловно, ответственных за гибель, исход и растление лучшего, что имела Россия в начале XX века, – русской интеллигенции? Но все же эти люди отличались от тех, кто пришел им на смену – всех этих молотовых, кагановичей, ворошиловых, в головы которых никогда не забредала ни одна самостоятельная мысль даже в рамках коммунистической парадигмы, – и некоторой образованностью, и самостоятельностью мышления, и политическим темпераментом. Однако все русские имре нади, джиласы и дэн сяопины были вырезаны под корень. Хрущева крепко держала сталинская пуповина, да и каков он был, представлял исключение, подтверждавшее общее правило. А людям масштаба и не в раз сложившегося умонастроения Горбачева еще предстояло в другое историческое время десятки лет пробираться в высшие эшелоны партийной власти. Справедлив оказался известный анекдот: советский коммунистический паралич –самый прогрессивный паралич в мире.
     И все же нельзя отрицать, что и во времена хрущевской «оттепели», важнейшей вехой которой был XX съезд, и в течение двух-трех лет по инерции после нее, вплоть до «пражской весны» предпринимались попытки развернуть на несколько градусов направление развития. На чем сломались эти попытки?
     Находясь под впечатлением сегодняшних проблем и неся если не в сознании, то в подсознании заряд экономического детерминизма, невольно обращают взгляд на нашу экономику как на серьезный тормоз всяких перемен. Действительно, попытки хозяйственной реформы (еще до Косыгина) не раз предпринимались и захлебывались не только потому, что были непрофессиональными и неадекватными. Действительно, процесс преобразования командно-распределительной экономики в нормальную рыночную неимоверно труден, как показывает даже пример Восточной Германии, и в чем-то подобен превращению яичницы в свежие яйца. Действительно, тотально огосударствленная экономика – мощная база тоталитарного режима. Все это так, но в 50-60-е годы не экономика была основным блокиратором нашего возвращения на магистраль мировой цивилизации. Во-первых, далеко еще не были исчерпаны резервы экстенсивного роста, а впереди маячил взлет мировых цен на нефть. Миллиардные долларовые вливания, которые замаячили после 1973 г. и могли бы сыграть ключевую роль, облегчив реформирование экономики, сделав его менее болезненным, на деле были использованы для консервации существующего порядка. Во-вторых, еще не были разрушены трудовые стимулы и не добита трудовая мораль. Что со всем этим происходило в последующие десятилетия, выразительно показано, в частности, на примере северной деревни в романах Ф.Абрамова.
     На деле тормозные устройства коренились не в экономике, а в политике и идеологии. Главным из них был глубокий антидемократизм системы. Реформаторы 50-х годов, перестраивавшие формы управления промышленностью с отраслевых на территориальные, производя экзотическое удвоение обкомов, допуская некоторое оживление литературной жизни (тут же, впрочем, прерываемое начальственными окриками), не посягали и в мыслях на основополагающую структуру: партия–государство. Это были послабления сверху, а не развязывание инициативы снизу. Когда много лет спустя поняли, что это мало что дает, пришлось вдогонку за XXVII съездом, на котором впервые, по меньшей мере, за четверть века прозвучали непривычные слова, проводить январский пленум ЦК КПСС 1987 года, обозначивший переход от слов к делу: первые робкие шаги к реформированию этой структуры.
     Любые исходные реформаторские импульсы как в 80-х, так и в 50-х годах могли идти только сверху. Их продолжение всецело зависело от расклада сил в верхнем эшелоне власти. Расклад же этот даже в рамках ограниченной задачи десталинизации, поставленной Хрущевым, был неустойчив и изменчив. Ему противостояла некая безликая, но могучая сила «внутренней партии» (по Дж.Оруэллу), а собственной организованной опоры в партии Хрущев не только не создал (ее не сумел создать и Горбачев), но и не ставил перед собой такой задачи. Административные перетряски, к которым Хрущев к концу его правления стал прибегать все более размашисто, лишь ускоряли формирование дворцовой оппозиции, но не решали задачу, которую впоследствии сформулировал Горбачев: подключить к процессу преобразований народ.
Крайне вредоносную роль сыграл и стержневой в идеологии имперский миф. Несмотря на некоторые внешнеполитические подвижки на XX съезде (отказ от тезиса о неизбежности третьей мировой войны, смягчение позиции по отношению к социал-демократам и т.п.), миф о мессианском предназначении «родины революции» лишь получил новое оформление. Экспансионистские претензии СССР, жестко вцепившегося в завоеванное восточноевропейское предполье и как раз во времена Хрущева начавшего развивать экспансию на далеких континентах, выдавалось за «основное содержание современной эпохи –переход от капитализма к социализму в мировом масштабе». Убежденность Хрущева в неизбежной победе коммунизма, выраженная со свойственной ему экспансивностью и грубостью – «мы вас закопаем», – была понята на Западе излишне буквалистски, но «борьбе двух систем» было подчинено все: внешняя политика, идеология, операции спецслужб, цензура и т.д.
     Государственная идеология стала едва ли не самым излюбленным полем реализации этого мифа. В сознание людей так навязчиво вколачивался с помощью лживой пропаганды и радиоглушилок образ врага, что, казалось, сами идеологи всерьез приняли тезис об «обострении идеологической борьбы с империализмом», представлявший, в сущности, лишь модифицированную формулу сталинского «обострения классовой борьбы по мере продвижения к социализму». В партийных документах и речах лидеров стали назойливо обличаться «идеологические диверсии» – не что иное, как чуть подновленный вариант средневековых представлений о «порче», которую дьявол может насылать как на отдельных людей, так и на целые народы: ведь сознание людей уподоблялось рельсам железнодорожного пути, с которых «идеологические диверсанты», подобно чеховскому злоумышленнику, свинчивают гайки.
     С таким грузом, как показал опыт, нельзя было даже приблизиться к реальным реформам. Замечу, однако, что эта часть советской мифологии оказалась едва ли не наиболее живучей. Примитивный миф, будто бы политический курс сначала горбачевского, а затем российского руководства направляется спецслужбами Запада, «мировой закулисой», эксплуатируется не только в клоунадах Жириновского, но и в предназначенной для внутреннего употребления пропаганде Зюганова, силящегося выглядеть в экспортном исполнении респектабельным «почти социал-демократом».
     Путь к повороту, исходным пунктом которого так и не стал XX съезд, и в 80-е годы перегораживали во многом все те же преграды: политический монстр «партия-государство», подавление демократических свобод, которое принимало если не тотальные, то все более изощренные формы (к примеру, «психушки»), внешняя экспансия, поддержка незащитимых режимов за горами и морями, которая требовала колоссального напряжения сил и истощала экономику. И все же историческая ситуация двадцать плюс десять лет спустя после XX съезда изменилась гораздо сильнее, чем в знаменитой трилогии А.Дюма.
     Во-первых, было всерьез и окончательно проиграно экономическое соревнование со странами, вступившими в постиндустриальную фазу развития, исчерпаны возможности экстенсивного экономического роста. Даже по официальным данным, происходило неуклонное и резкое замедление темпов роста, а независимое исследование В.Селюнина и Г.Ханина убедительно показало, что с конца 70-х годов темпы стали отрицательными. «Экономика дефицита», как назвал ее известный венгерский ученый Я.Корнаи, приобрела законченное выражение. Экономическое состояние страны стало мощным фактором давления в пользу перемен.
     Во-вторых, были исчерпаны, промотаны, утрачены идеалы. Рухнула вера. Разложение, коррупция, гниение и распад проникли во все слои общества: от «несунов» на предприятиях до высших эшелонов власти, вплоть до министров, даже до родных и близких генерального секретаря ЦК КПСС.
     В-третьих, и это, может быть, главное среди предпосылок перемен, начала складываться многопартийность. Речь идет не только о различных «левых» и «правых» очажках диссидентства и о влиянии на внутренние процессы эмигрантской диаспоры. Что еще важнее, многопартийной де-факто (хотя, конечно, не официально) начала становиться сама КПСС. В ней стали оформляться разные платформы со своими идеологами, органами печати, группами влияния и покровителями наверху, хотя все это встраивалось в вертикально-иерархическую систему отношений, а выражение позиций осуществлялось с помощью соответствующей расстановки акцентов, подбора соответствующих цитат, языком намеков и аллюзий, «неконтролируемого подтекста». И хотя бал правило двоемыслие, идеологические платформы: ортодоксальная, социал-демократическая, либеральная, технократическая, шовинистическая, религиозная и т.д. готовы были превратиться в политические. Мешала тому лишь короста партийно-государственной организации общества, оставшаяся в наследство от сталинской системы.
     Именно ее сломала перестройка Горбачева. В этом ее смысл, непреходящая историческая заслуга и историческая же ограниченность. Приход Горбачева – второе (после Хрущева) чудо в кадровой истории высших эшелонов партийной власти. И хотя сталинско-брежневская система исторически была обречена, ее радикальный реформатор, по сути ее разрушитель, в чем-то напоминающий Конрада Валленрода А.Мицкевича и потому заслуживший яростную и, на мой взгляд, почетную ненависть нынешних коммунистических вождей, вполне мог бы появиться на 5-10-15 лет позже или – в иных исторических обстоятельствах – не появиться вообще.
     Горбачев (и те силы в партии, которые его поддержали, хотя ключевая роль принадлежала – и могла принадлежать при существовавшей системе – именно ему) сначала эрозировал, а затем сломал те две преграды, о которых речь шла выше и на которые не мог и помыслить посягнуть Хрущев.
     Итак, что же сделал Горбачев и за что, по моему глубокому убеждению, ему когда-нибудь будут поставлены памятники в нашей стране?
     Была сначала ослаблена, а затем лишена возможности действовать так, как она привыкла, система подавления инакомыслия в нашей стране. Пожалуй, исходным рубежом здесь стала осень 1986 г., когда началась публикация ранее запретных произведений, прорвался на экран фильм «Покаяние», был снят запрет с антисталинской темы, а к концу года – освобожден из горьковской ссылки академик Сахаров.
     Но настоящий перелом наступил в 1989 г., когда впервые после 1917 г. был введен соревновательный (хотя и обставленный рядом нелепых ограничений) принцип на выборах. Сколь ни искусственны были двухэтажная конструкция Съезд-Верховный Совет, куриальный принцип формирования части Съезда и «красная сотня» от ЦК КПСС, сколь ни удручало при голосованиях следование (чуть перефразируя Ю.Афанасьева) послушного большинства Съезда за агрессивным меньшинством, разгоревшаяся на Съезде живая дискуссия и образование Межрегиональной депутатской группы (прообраза возникшей год спустя фракционной структуры российского парламента) были резко оттенены свершившейся в те же дни кровавой трагедией на площади Тяньаньмынь в Пекине, где власти действовали в привычной логике коммунистической системы. В результате тоталитарная система общественной организации в СССР была взломана, о чем и помечтать было нельзя во времена XX съезда.
     Примерно в то же время «новое политическое мышление», провозглашенное Горбачевым, подвело черту под внешней экспансией, покончило с ненужной нашему народу границей на Эльбе, аванпостами экспортированного социализма в далеких странах и сбросило непосильный груз противостояния с Западом. Наблюдая за драматическим переходом от едва не состоявшегося Рейкьявика к Мальте, где был совершен реальный прорыв к миру, а не фальшивой разрядке, которой нас потчевали много лет, можно было увидеть, как нелегко дался этот переход и сколь необратимым стал он к концу 1989 г., как бы ни сокрушались сегодня коммунистические фундаменталисты по былому державному величию. Все это резко контрастировало с внешней политикой Хрущева, подавившего в год XX съезда венгерскую революцию и с неумолимой повторяемостью не упускавшего ни одного случая поучаствовать в каждом международном кризисе, из которых СССР выходил с мнимыми приобретениями и реальными потерями. В оправдание Хрущева можно лишь сказать, что он, однажды подойдя к предельной черте, в последний момент сумел отпрянуть от нее и в отличие от унаследовавших его власть кремлевских старцев начал продвигаться к реальному пониманию вещей – правда, лишь к концу жизни, отставленный, забытый и изолированный от мира.
     Историческая дистанция, которая отделяет нас от начала перестройки, позволяет оценить, что сделали Горбачев и до удивления малочисленная группа его ближайших сотрудников и единомышленников в 1986-88 годах. До тех пор, пока не организовались и не вышли на политическую арену новые силы общества, не встроенные в партийные структуры КПСС, сдвинуть общество, сделать так, чтобы, по любимому выражению Горбачева, «процесс пошел» уже по собственным законам, а не ведомый сверху, мог только он. Можно представить, сколько энергии и искусства потребовалось, чтобы провести смелые и неожиданные решения через политбюро, в котором, как мы теперь доподлинно знаем, генеральный секретарь находился в глухом меньшинстве. Впрочем, делу помогало, вероятно, то, что ни члены политбюро, ни он сам, начиная перестройку, не отдавали себе в полной мере отчет в последствиях начатого дела и действительно верили в красивую иллюзию обновления, гуманизации того, что они называли социализмом. Можно сколько угодно предаваться огорчению, что возвращение в мировую (а для меня это означает европейскую) цивилизацию не произошло во времена XX съезда, когда это осуществить было бы намного легче, чем сейчас, но оказалось невозможным по объективным и субъективным причинам. Но не следует думать, что объективным ходом вещей, без субъективного фактора, и притом именно в 80-е годы могло быть остановлено движение по исторически тупиковому пути. И в этом непреходящая заслуга Горбачева.
     Но воздавая должное Горбачеву и его соратникам, нельзя пройти мимо того, чего они сделать не сумели и за что мы платим колоссальную цену сегодня. Здесь не место выставлять счет бывшему генеральному секретарю, перечисляя его ошибки и просчеты. Но о главном необходимо сказать, тем более что он сейчас предпринимает вызывающие интерес и симпатию попытки вернуться в большую политику. Ибо в значительной мере (хотя, конечно, далеко не всецело) от Горбачева зависело направить развитие вслед за началом реформ по эволюционному, а не взрывному пути.
     Горбачев сумел преодолеть в своем сознании и политической практике многие стереотипы, впитанные с молоком матери и вбитые комсомольско-партийным воспитанием. Но в самый решительный, переломный момент ему не хватило смелости, последовательности и решительности. Обо всем этом выразительно рассказал А.Черняев в своих мемуарах, рассказал уважительно, честно и достойно. Наверное, поставив благую цель, до 1989 г. можно было действовать в основном так, как и поступал Горбачев: осторожно лавируя, каждый раз проверяя, не обломится ли тонкий лед под тяжестью следующего шага. Но в 1989-1990 гг. сложилась принципиально иная, небывалая в истории партии и страны ситуация. С одной стороны, сформировалась демократическая оппозиция далеко еще не преодоленному режиму. Она опиралась на силы, стоявшие как в самой партии, так и вне ее, но центр тяжести оставался в партии: реформаторский актив еще рассчитывал использовать этот не потерявший тогда силу инструмент. С другой стороны, в партии сплотилась консервативная оппозиция реформам Горбачева. Совмещать одно с другим становилось все более невозможно.
     Горбачев мог стать лидером и реформаторского крыла партии, и новых демократических сил общества: такую возможность открывал перед ним его еще не растраченный авторитет. Он избрал иной путь, не сумев преодолеть в собственном сознании фетиш единства партии, не рискнул решительно порвать с теми силами, которые при его попустительстве организовали позорную обструкцию Сахарову на первом Съезде народных депутатов СССР, а год спустя создали свой организационно оформленный центр в виде компартии РСФСР. Более того, идя на поводу у этих сил, он попытался продавить на российском Съезде народных депутатов в 1990 г. избрание первым лицом Ивана Полозкова, фигуру, одиозную политически и ничтожную в человеческом отношении.
     Быть может, Горбачев оказался более прозорлив в отношении Бориса Ельцина и возможностей его политической эволюции, чем мы, депутаты от «Демократической России», не без колоссальных усилий сломавшие план воцарения на главном посту в РСФСР оголтелого Полозкова или бесцветного Власова. Не скажу, что мы – я говорю о своих ближайших политических друзьях – идеализировали Бориса Николаевича и не видели опасностей, уже проявившихся во время его недолгого управления московским горкомом в 1986-1987 гг. Но кадровая политика Горбачева не оставила нам иного выбора: только Ельцин, гонимый, обиженный и завоевавший огромные симпатии в обществе, мог быть противопоставлен тогдашней камарилье в Кремле и на Старой площади. История в чем-то повторяется. Во всяком случае, выбор между Ельциным 1990 года и выдвиженцами консервативного крыла имел значительно менее очерченную альтернативу и был менее опасен, чем объявляемый безальтернативным выбор между Ельциным 1996 года (во многом другим человеком) и Зюгановым.
     В сложившихся тогда условиях только объединение сил партийных реформаторов во главе с Горбачевым и становившейся все более непартийной демократической оппозицией, получившей в лидеры Ельцина, могло обеспечить менее болезненный, более плавный переход от системы административно-распределительной к рыночной и от тоталитаризма к демократии. Этого, к несчастью, не произошло. Не последнюю роль, вероятно, сыграла и личная несовместимость двух лидеров. Как бы то ни было, последняя развилка была пройдена на XXVIII съезде КПСС: начался массовый исход демократов из партии, поскольку их дальнейшее сожительство с господами-товарищами полозковыми лишалось всякого смысла, а Горбачев приступил к формированию нового окружения, рекрутируя тех, кто вскорости составил ядро ГКЧП. Многое из последовавшего за тем было платой за непоследовательность Горбачева, его неготовность своевременно осознать необходимость раскола монстра, которым была тогда КПСС, освобождения от консервативного и фундаменталистского балласта.
     Расхожее мнение: история не знает сослагательного наклонения. Это справедливо по отношению к истории как процессу. Но нередко, ссылаясь на это, пытаются обосновать жесткую детерминированность исторических событий, которые будто бы могли быть сцеплены только так, как они происходили, и никак иначе. Между тем, историк обязан – в этом, собственно, и заключен основной смысл его работы – учитывать, что развитие очень часто проходит альтернативные развилки, и анализировать несостоявшиеся варианты. Из того, что события развернулись определенным образом, вовсе не всегда вытекает, что они могли идти только таким образом: иначе изучение истории становится только занятным времяпрепровождением вроде наблюдения за автомобильными гонками или футбольным матчем.
     Применительно к нашему сюжету это означает, что мучительный процесс формирования в России многопартийной системы, в частности, либеральной и социал-демократической партий (при том, что различие между умеренным либерализмом и социал-демократией до сих пор в России смазано и выступает в неявной форме), мог бы быть серьезно облегчен, если бы он начинался не с чистого листа, а отталкивался от формирований тогдашней КПСС, ее отлаженной инфраструктуры и тех живых сил, которые стали в массовом масштабе покидать ее накануне и после XXVIII съезда. Но для этого надо было безжалостно отсечь гангренозные ткани до того, как начался распад, канализовать поведенческую инерцию миллионов членов партии в конструктивное русло.
     Говорят, что история учит только тому, что она ничему не учит. Добавлю: тех, кто не хочет и не умеет учиться.