Барсуков Н.А. Записка Поспелова и доклад Хрущева
В нашу историографию, политологию, публицистику, общественное сознание ХХ съезд, доклад о культе личности вошли как рубеж между сталинским тоталитаризмом и хрущевской «оттепелью». Точнее, это не просто рубеж, а исторический рубикон, который отважился перейти Никита Сергеевич и тем самым вписал свое имя в мировую летопись. Очевидно, такой решающий шаг имел свою предысторию и свои последствия.
Хочу остановиться на трех моментах: доклад, реабилитация, «оттепель».
До сих пор бытует версия, и сегодня об этом уже упоминалось, что вопрос о закрытом докладе решался в ходе самого съезда, в задней комнате президиума, где Хрущеву пришлось противостоять всем остальным членам Президиума ЦК. Для этого дает повод один кусочек из воспоминаний Никиты Сергеевича, где он говорит: я тогда в перерыве в комнате президиума поставил вопрос, как быть с запиской Поспелова... и т.д. Но это вырванный из контекста фрагмент. На самом деле, Михаил Сергеевич, было не совсем так, а точнее, пожалуй, совсем не так.
ГОРБАЧЕВ М.С. Я думаю, что доклад был уже готов. Но, как меня когда-то учил Ефремов, доклад состоялся только тогда, когда ты покинул трибуну. Я сам иногда выходил с одним докладом, а заканчивал его как другой доклад. Так и тут.
БАРСУКОВ Н.А. Развенчание культа личности, с одной стороны, и разоблачение противоправных и репрессивных акций, с другой, – происходило далеко не сразу. Сначала эти два процесса шли как бы параллельно. Причем, если в первом случае имя Сталина порой произносилось, то в вопросе о репрессиях все подменялось «бандой Берии-Абакумова». Как позже признавался Никита Сергеевич, мы сами создали версию о роли Берии как главного лица, ответственного за сталинские злоупотребления. Мы находились в плену этой версии, нами же созданной в интересах реабилитации Сталина.
После дела Берии Хрущев уже говорит, что закрадывались сомнения в отношении всех репрессий, все ли было так, все ли аресты были обоснованными и т.д. Но мы боялись поднять завесу, заглянуть за кулисы, которые при жизни Сталина были для нас закрыты.
Никита Сергеевич первым решился приподнять занавес над всей практикой репрессивного режима. Еще до ХХ съезда на Президиуме Центрального Комитета он поставил вопрос о необходимости провести расследование и во всем разобраться. В июле 1955 года было принято решение о проведении ХХ съезда, а в декабре – создана комиссия Поспелова, которая сразу приступила к работе. Основные цифры по масштабу массовых репрессий у Хрущева были уже в 1954 году.
В обстановке неофициального обсуждения вопроса – надо ли докладывать о репрессиях – возражения были со стороны Кагановича и Ворошилова. Они опасались, что в этом случае их тоже призовут к ответу. И поэтому выступали против разговора о репрессиях на съезде.
Хрущев заявил, что партия вправе потребовать ответа от руководства за репрессивный произвол вне зависимости от того, знало ли оно или не знало. Он говорил: «Как руководители мы не имели права не знать. Но ответственность должна быть разная. Некоторые знали, а некоторые, может быть, и принимали участие. Я готов нести свою долю ответственности перед партией, если партия найдет нужным привлечь к ответственности всех тех, кто был у руководства во времена Сталина».
Такая ответственность появилась у Никиты Сергеевича, честно говоря, только в воспоминаниях. А в то время он спасал себя от этой ответственности и вынужден был в этих целях до поры до времени спасать и других сподвижников Сталина. Об этом свидетельствуют основные доводы Хрущева в пользу доклада, носившие прагматический и прозаический характер:
«Если мы на съезде не скажем правду, то нас заставят через какое-то время сказать правду, и тогда мы будем не докладчиками, а подследственными, будем обвиняться в соучастии, поскольку прикрывали эти злоупотребления властью уже после смерти Сталина, когда уже все знали. И поэтому надо нам самим сказать об этих преступлениях. А уж когда спросят с тебя ответ за эти преступления, будет поздно. Тогда тебя уже судить будут. Я не хочу этого, не хочу такой ответственности».
И далее он подчеркивал: «Я говорю даже тем людям, которые совершили преступление – раз в жизни представляется момент, когда можно сознаться в содеянном. Это сознание может принести если не оправдание, то снисхождение. Таким моментом для нас является только ХХ съезд. Уже на ХХ1 съезде этого сделать будет нельзя, если мы вообще не хотим дожить до того времени, когда нас заставят держать ответ».
Поскольку полного согласия на Президиуме не было, Хрущев пригрозил, что независимо от всех выступит сам, от своего имени, и будет докладывать о всех репрессивных акциях. Доводы Хрущева возымели действие. Таким образом, вспоминал Никита Сергеевич, «мы договорились. Не помню, кто проявил инициативу, сказав, что, видимо, доклад надо сделать. И мы согласились. Все согласились, что доклад надо сделать».
Кстати, Хрущев все время подчеркивал: он ставил вопрос не о докладе, он ставил вопрос о жизни. И предложение о докладе внес Микоян. Но это вопрос довольно спорный.
В качестве докладчика Хрущев предложил Поспелова, поскольку у того были все материалы. Но на Президиуме стали возражать. Высказывали опасение, что съезд «может плохо понять» это. В отчетном докладе Первого секретаря ничего не будет сказано о культе личности, политических репрессиях, а рядовой секретарь ЦК выступит с таким важнейшим докладом, с такими невероятными разоблачениями. Создастся впечатление, что в руководстве ЦК существуют разногласия по принципиальному вопросу. Кроме того, молчание членов Президиума ЦК, естественно, могло бы быть истолковано как своего рода признание и своей вины. На это пойти не могли.
25 февраля, как известно, Хрущев сделал доклад, о чем позднее вспоминал: «Я прочел на съезде записку Поспелова, подготовленную в форме доклада». Вот с этого и начинается путаница. Текст Поспелова о культе личности и его последствиях даже по форме начинался, как доклад: «Товарищи!» и т.д. – т.е. это был доклад, а не записка. Ни о какой записке на Президиуме в ходе съезда не могло быть и речи.
Поспелов (кто его помнит, – знает) мог сесть за стол и не вставая написать любой доклад со всеми цитатами, со всеми цифрами, фактами и т.д. Этот полный доклад написан карандашом. Среди цитат из Ленина здесь еще нет «Завещания», что потом появилось в докладе. Этот доклад написан вечером 13 февраля или в ночь с 13-го на 14-е, потому что 14-го его текст уже имели члены Президиума. Но дело все в том, что, как и было договорено, в нем затрагивались только довоенные материалы. О военных событиях здесь нет ни одной строчки.
Кстати говоря, при обсуждении 9-го, 13-го на Президиуме речь все время шла только о записке Поспелова, ни о каких послевоенных репрессивных акциях, видимо, разговора не было. И предполагалось, что Хрущев выступит с этим докладом, где коснется репрессий 30-х годов. Именно на это он получил «добро» соответствующих членов Президиума. Но на самом деле Хрущев выступил совсем с другим докладом.
В этом докладе материал Поспелова занимает примерно одну треть, а все остальное было написано потом. Появились совершенно новые разделы, отражавшие такие вопросы, как: Сталин и война, депортация народов СССР, послевоенные репрессивные акции, отношения с Югославией, краткая биография Берии, культ Сталина в его «Краткой биографии», общие последствия культа личности и необходимые выводы.
Как появился этот вариант доклада? Мне рассказывал лично Шепилов. Мысль расширить рамки доклада, сразу на несколько порядков увеличить его разоблачительную силу, видимо, пришла Хрущеву уже после начала работы съезда. Потому что во второй день съезда он вызвал Шепилова и предложил ему принять участие в подготовке совершенно нового доклада. Поспелов согласился. В течение двух с половиной дней Шепилов в своем кабинете писал этот текст.
Помимо него работали и другие: Поспелов, Шуйский, Лебедев, видимо, и еще кто-то. Мне не известно, что послужило Хрущеву побудительным мотивом, толчком к такой переориентации доклада. Скорее всего, стремление как можно больше увеличить просвет между собой, как явным лидером, и другими прежними соратниками Сталина, которые были им уже явно списаны с политической арены.
В военные и послевоенные годы Хрущев не был непосредственно причастен к репрессивным акциям. И это давало ему возможность лично отмежеваться от них, особенно выступив в качестве обвинителя. На съезде Хрущеву в этом смысле вполне удалось, так сказать, уйти далеко в отрыв, что и позволило позже успешно завершить задуманную операцию.
Итак, съезд шел своим чередом, а в это время кипела подпольная работа по новому докладу. И вот здесь как раз и был, видимо, крупный разговор в Президиуме. Но не по записке Поспелова, которая не вызывала сомнений, а по новому тексту. Потому что, естественно, то, что было добавлено, касалось многих членов Президиума, а они отнюдь не желали, чтобы это было обнародовано, ибо касалось таких моментов, которые им выдавать не хотелось. Вот здесь, видимо, и был крупный разговор. Но поскольку «добро» на доклад Хрущева уже дали, а текст доклада – дело самого докладчика, он выступил с этим докладом и, конечно, совершил большое дело.
Кстати сказать, доклад и потом, уже после съезда, вызывал довольно серьезные нарекания в Президиуме. Под влиянием ряда претензий и было принято решение о подготовке специального пленума по культу личности. Докладчиком утвердили Шепилова, который написал доклад на 200 с лишним страниц. Там затрагивались вопросы теоретические, политические и прочие. Но пока работали над докладом, подоспела «антипартийная группа», куда Хрущев зачислил и докладчика. В результате пленум не состоялся, но доклад, видимо, где-то в президентском архиве сохранился. Во всяком случае, есть люди, которые видели и держали в руках этот доклад.
Реабилитация. Акцент ХХ съезда как бы сместил центр тяжести досъездовской реабилитации на послесъездовское время. Дело в том, что у нас нередко путают реабилитацию и выход на свободу. Это совершенно разные вещи. К примеру, казусная история произошла с Сергеем Павловичем Королевым. Он был в 1938 году арестован, в 1944-м освобожден, после этого получил много высоких наград. В 1953 году его приняли в партию, а реабилитировали только в 1955-м.
Две цифры. По официальным данным министра внутренних дел, на 1 января 1954 года политзаключенных в лагерях и тюрьмах было 475 тысяч. А на 1 января 1956-го – 114 тысяч. Значит, до съезда практически вышли на свободу из лагерей, ссылок более 350 тысяч человек. 51 тысяча была после съезда вызвана на комиссию Аристова. Так что этот процесс проходил в основном как раз до съезда. После съезда уже почти нет. А вот реабилитация – обратная картина. До съезда всего 7 тысяч, а после съезда – сначала 200, потом до 700 тысяч.
Два слова об «оттепели». Хотел бы сказать, что решения по тем политическим процессам, которые были пересмотрены от начала до конца с полной ликвидацией дел, были приняты еще до ХХ съезда. Фактически и процесс Тухачевского. Хотя об этом формально объявили в январе 1957 года, комиссия была создана 1 января 1955-го, и к съезду все было уже решено. А после съезда целиком и полностью не был пересмотрен ни один процесс. Этим я хотел бы сказать только то, что к ХХ съезду нельзя подходить с точки зрения, так сказать, единоличного, единовременного самодовлеющего исторического акта. Нужно смотреть весь период в целом. Именно там, несколько перефразируя Козьму Пруткова, начало того конца, которым кончилось наше начало, и там же корни тех исторических уроков, которые мы сейчас пытаемся извлечь.
