Рябов А.В.
Выступавшие сегодня участники «круглого стола» предлагали разные методологические подходы для анализа феномена Перестройки в контексте современной истории. Я бы хотел вернуться к таким подходам, которые в нашей дискуссии либо не упоминались, либо подвергались критике. Первый – марксистский, прежде всего, в той его части, которая касается проблемы субъектности политического процесса. И второй – транзитологический.
Рассматривая Перестройку с позиций субъектности, следует признать, что она сама по себе, а главное, события, происшедшие потом, стали закономерным итогом эволюции советской общественно-политической системы. Во многом это было предсказано в русской общественно-политической мысли. Достаточно вспомнить прозорливые предвидения Александра Герцена, сделанные им на основе анализа европейских революций 1848 года и их последствий, прогнозы Николая Бердяева, высказанные им в «Новом средневековье». Наконец, на уровне блестящей социологической схемы Лев Троцкий в книге «Куда идет СССР?» или «Преданная революция» (за что он, кстати, и получил ледорубом по голове в конечном итоге) подробно описал процесс обуржуазивания старой советской номенклатуры, доказав его неизбежность. Именно этот субъект и стал главным локомотивом капиталистической трансформации прежней советской системы. И здесь я хотел бы сделать одно принципиальное замечание. Инициаторы Перестройки вдохновлялись совершенно другими целями и ориентирами, чем партийно-хозяйственная номенклатура, перехватившая у них на каком-то этапе преобразований лидирующую роль. Их целью было создание нового общества – гуманного, демократического социализма «с человеческим лицом». Иной вопрос, в какой мере эта цель была осуществима в Советском Союзе конца 80-х годов прошлого века. Номенклатура же решала совершенно иные задачи, узко эгоистические, групповые – стать новым правящим слоем, но уже на основе частной собственности.
Партийно-хозяйственная номенклатура стала субъектом трансформационных изменений во всех социалистических странах – будь то Центральная и Восточная Европа, государства, образовавшиеся на территории Советского Союза или страны Дальнего Востока – Китай и Вьетнам. В одних случаях ее доминирование в этих процессах было абсолютным (Китай, Вьетнам), в других ей пришлось делить влияние с иными политическими силами, в первую очередь представлявшими гражданское общество.
Но рассматривая вопрос в сравнительном плане, неизбежно наталкиваешься на вопрос, на который у меня нет убедительного ответа. Почему один и тот же, с точки зрения, социально-политической природы, субъект, в разных странах играл разную роль? В большинстве стран Центральной и Восточной Европы через «монклуаистскую» модель «круглых столов» этот слой сначала обеспечил мирную передачу власти новым общественным силам, а затем, сохраняя за собой важную роль в общественной жизни, вместе с этими силами обеспечил реализацию рыночных и демократических преобразований и в конечном итоге интеграцию посткоммунистических государств в евроатлантические структуры. Сейчас мы видим, как в странах Центральной и Восточной Ев-ропы этот слой окончательно сходит с исторической сцены. Где-то, как например в Польше, этот процесс протекает весьма болезненно. Там левые силы, возникшие на базе реформаторского крыла ПОРП, погрязли в многочисленных коррупционных скандалах.
В Китае и Вьетнаме партийно-хозяйственная номенклатура стала осуществлять масштабную модернизацию этих стран на рыночных принципах, в результате чего они за последние 15 лет достигли огромных успехов в социально-экономическом развитии.
Для меня во многом остается загадкой, почему в России этот слой так и не стал субъектом развития, а навязал обществу стагнирующий вариант, основанный на отсталой топливно-сырьевой экспортно-ориентированной модели экономики. Почему этот субъект так и не смог, не захотел стать субъектом модернизации в ее классическом? Я имею в виду не в том смысле, в котором этот термин сейчас используется. Любые реформы почему-то называются модерни-зацией, хотя на самом деле большинство из них ведет к деградации экономики и общества.
На первый взгляд, причины, очевидны. Это, прежде всего, ресурсная отягощенность России, подавляющая мотивации правящего слоя к развитию. Мож-но назвать еще слабо выраженный фактор международного давления, влияние которого было сильно в странах Центральной и Восточной Европы. Но все-таки это только часть ответа. Во многом остается непонятно, почему вышедшая из прежней коммунистической номенклатуры новая элита России и перенявшая ее худшие черты, осуществляет по отношению к своей собственной стране такую хищнически-грабительскую политику, будто это не своя страна, а объект завоевания.
Мы часто критикуем социально-экономическую политику последнего десятилетия за ее неэффективность и разрушительные последствия. Но тот факт, что властная элита несмотря на очевидные неудачи все равно настойчиво проводит ее в жизнь, свидетельствует о том, что эта политика – вовсе не результат чьих-то ошибок, не следствие того, что во властных структурах оказался переизбыток двоечников. Дело в том, что эта политика полностью отвечает интересам властной российской элиты. Она гарантирует сохранение ее доминирующей роли в обществе, защищая от любой конкуренции. И мы будем иметь продолжение такого политического курса до той поры, пока ресурсы нынешней общественной системы в России – и политические, и социальные и эко-номические– не будут окончательно исчерпаны.
Под влиянием этого курса произошла и трансформация самого понятия «политика». Из того, чем она и должна быть - публичным соревнованием разных альтернативных проектов развития страны она фактически превратилась в номенклатурную борьбу за распределение ресурсов и контроль над механизмами принятия решений. Здесь можно привести массу примеров, особенно из современной практики. Нет борьбы альтернативных «проектов будущего» для страны, а разные группы, которые подчас мы выделяем – «либералы», «государ-ственники», «консерваторы», «националисты» на самом деле кардинально не отличаются друг от друга. Их идеологические маркеры - это всего лишь идентификаторы, позволяющие в рамках нынешней политической парадигмы отличать одну группу от другой для ведения номенклатурной борьбы за раздел ресурсов. Так что проблема почему из бывшей номенклатуры не получился субъект модернизации во многом остается открытой.
Вторая проблема, и здесь я уже хочу обратиться к транзитологическим объяснениям, заключается вот в чем. Как мне представляется, перестройка была опережающим проектором трансформации. Опережающим, почему? Узкая группа реформаторов, имевших, безусловно, трансформационный проект в об-щем и целом пыталась предложить его обществу в условиях, когда у большинства населения страны отношение к важнейшим элементам новой системы, та-ким как демократия и рынок, было в лучшем случае абсолютно инструментальным. На память приходят ставшие уже хрестоматийными данные одного из опросов общественного мнения 90-го года. На вопрос, «что такое де-мократия?» один респондент ответил: «Это когда я просыпаюсь и мне хорошо».
Когда я обсуждаю в разных аудиториях проблемы качественных изменений, которые внесла Перестройка, то обычно акцентирую внимание на том, что, на мой взгляд, в ней было самое важное с точки зрения дальнейших последствий для судеб страны. Думаю, что это была ментальная революция, революция в сознании, особенности которой во многом предопределили специфику после-дующих политических и экономических изменений. Все мы помним прекрасно, как в 70-е годы на телевидении была популярная программа «Международная панорама», где лучшие международные журналисты очень интересно анализи-ровали разные проблемы тогдашнего мира. Но при этом обязательным элементом, частью протокола был обязательный показ афроамериканца, роющегося в куче мусора где-то в негритянском квартале Нью-Йорка. Эта картинка имела колоссальное значение для легитимации прежнего общественного строя. Да, думал обычный среднестатистический советский человек, безусловно, Соеди-ненные Штаты - страна богаче и мощнее Советского Союза. Но я лично, Иван Иванов, никогда не окажусь в такой ситуации, как этот несчастный. У меня все-таки есть определенный уровень социальных гарантий. Что было сделано при Михаиле Сергеевиче? Того же самого афроамериканца просто переместили в обычный супермаркет, коих сейчас в любом российском городе великое множе-ство. В результате миф о большей эффективности советской системы, о том, что она дает простому человеку больше, чем рыночная, рухнул, а с ней легитим-ность утратил и весь советский общественный строй. Произошла ментальная революция. Оказывается, что демократическая система оказалась намного эф-фективнее. Но под влиянием этого формируется совершенно иное представление о демократии не как о ценности, а всего лишь как об инструменте, использование которого позволяет увеличивать благосостояние. Иными словами, я поддерживаю новую систему, новые ценности, новые институты до той поры, пока они лично мне приносят пользу. Как только этот подход себя не оправдывает, мое отношение к демократии в лучшем случае становится нейтрально-безразличным. В этих изменениях – ключ к пониманию дальнейшей истории России. После неудачи радикально-рыночных реформ началось постепенное разочарование народа в демократических институтах – выборах, плюрализме, федерализме, свободе СМИ. Властям в этой обстановке стало легко усиливать централизм и авторитарно-бюрократические методы руководства страной.
Новая же элита, в отличие от большинства населения четко представляла цели перемен. Они были сформулированы где-то еще в 1988-89 годах, когда за первыми экономическими реформами, первыми изменениями, первыми хозяйственными экспериментами (НТТМ, Закон о кооперации) номенклатурные слои почувствовали преимущества складывающейся рыночной системы. Они и сформулировали, на мой взгляд, совершенно новую цель Перестройки, карди-нально отличающейся от того, как ее видели инициаторы перемен во главе с Михаилом Сергеевичем. Не новая общественная система, не социализм с человеческим лицом, а возможность быстрейшей интеграции в глобальную элиту как нового класса крупных собственников. Они знали, что могут войти туда не с пустыми руками, как венгры или румыны, а с серьезным багажом, поскольку у России есть огромные природные ресурсы. Ресурсы дадут возможность для политического торга, для выпрашивания для себя более вольготных условий в глобальном мире. И эти два, на мой взгляд, взаимоисключающих фактора и образовали как бы ось координат для дальнейшего развития политического про-цесса в России. С одной стороны, корпоративно-эгоистические устремления меняющегося, модернизирующегося актора, этой постсоветской номенклатуры. А с другой стороны, инструментальное отношение к демократическим и рыночным переменам со стороны основной массы населения.
Подобная разновекторность в значительной мере обусловила кризисное развитие 90-х годов, когда одни были вынуждены в социальном плане бороться за выживание, тратя все силы и энергию на процесс адаптации, а другие реально активно продвигали свои интересы и формировали собственное замкнутое и привилегированное социальное пространство.
В последние годы проблемы нашей политики еще более осложнились. Дело в том, что российская элита осознала, что она не просто обладает значительными сырьевыми ресурсами, а глобальными. Это стало возможным в результате серьезных изменений на мировой арене за последние 5 лет – взлета цен на нефть, войны в Ираке. В Персидском заливе, главном нефтедобывающем ре-гионе мира, сложилась нестабильная обстановка. Не исключен приход к власти исламских радикалов в государствах этой части мира. Поэтому значение России как экспортера нефти существенно возрастает. В итоге положение российского правящего слоя становится двойственным. С одной стороны, он уже существенно продвинулся по пути интеграции в глобальную элиту, но, с другой стороны, вопреки тенденциям глобализации пытается сохранить национальный суверенитет в его концептуальном наполнении ХIХ века. Полный суверенитет – это идеологическое обоснование монополии на глобальные ресурсы. Другим внут-риполитическим инструментом для обоснования этой монополии служат раз-личные версии государственно-патриотической идеологии, предлагаемые властной элитой. Она патриотична настолько, насколько это требует задача сохранения контроля над глобальными ресурсами. За пределами этой задачи российская властная элита космополитична и даже антинациональна (в плане отношения к собственному населению, например). Для придания государствен-но-патриотической идеологии большей весомости, российские верхи часто используют миф о всемирном заговоре, исходящем из-за рубежа, целью которого якобы является территориальное расчленение России. Однако угроза территориальной целостности России исходит не от мифических зарубежных заговорщиков (нет ни одного государства в мире, заинтересованного в распаде России и не из-за любви к нам, а из-за понимания, сколько сложнейших проблем может тогда возникнуть), а из-за непрофессиональных решений федеральной российской власти, которая то пытается отнять у республик бюджетообразующие компании, как например, сейчас отнимают «АЛРОСУ» у Якутии, то навязывает регионам непопулярных правителей, как это повсеместно происходит на Северном Кавказе.
Вряд ли я скажу по этому вопросу что-то новое. Сошлюсь на две идеи Юрия Левады. По его мнению, поначалу Путин в сознании большинства россиян являлся «президентом надежды», фокусируя на себе позитивные ожидания российского общества после тяжелых испытаний и больших разочарований 90-х годов. А теперь, если я не ошибаюсь, по оценкам Левады, он стал «президентом терпения», то есть люди поддерживают Путина не потому, что связывают с ним большие надежды, а из-за его безальтернативности.
И в заключение буквально два вывода. Первый состоит в том, что нынешняя российская элита как субъект позитивных изменений абсолютно бесперспективна со всех точек зрения. И судя по всему, сейчас мы видим высшую и последнюю стадию существования этого слоя, когда он пытается безуспешно сохранить контроль над страной, используя старые политические технологии и старые политические подходы. Нового субъекта, безусловно, нет. Но в этом плане опять-таки возникает, может быть, некая параллель с Перестройкой. Тогда, в 80-е годы, чувствуя сопротивление правящего класса, Михаил Сергеевич смело пошел навстречу обществу.
Ситуация действительно сложная – запрос на перемены есть, он будет усиливаться, а субъекта этих перемен нет. Но эксперт может так сказать: запрос есть, субъекта нет – до свиданья, я пошел. Политик, по-моему должен быть оп-тимистом и всегда иметь позитивную повестку дня, иначе ему нужно менять работу.
Что касается повестки дня, и это был мой второй вывод, то она должна создать условия, благоприятные для появления субъекта модернизации. Эти условия таковы. Во-первых, строжайшее соблюдение принципа конкурентности во всем – в экономике, в политике, в медийной сфере и т.д. Конкурентность по-зволит выйти на поверхность новым социальным силам с новыми «проектами будущего» для России. То есть, по крайней мере, создадутся условия для раскупоривания каналов вертикальной мобильности, которые сейчас закрыты или за-крываются. Недаром снова стал популярным анекдот брежневской эпохи. Анекдот такой. Армянское радио спрашивают «Может ли сын генерала стать маршалом?» Оно отвечает: «Нет, не может, потому что у маршала есть сын». Десятки молодых людей, талантливых, перспективных, закончивших универси-теты, включают компьютеры и читают там информацию о том, что сын министра обороны становится первым вице-президентом «Газпромбанка» в 25 лет и не известно, за какие заслуги. А у них нет ни одного стоящего предложения о ра-боте. Вот вам и корни нынешнего всплеска политической активности у молодежи. Она не от низкого уровня жизни, а от отсутствия перспектив. Социально-экономическая обстановка в начале 90-х была куда хуже. Но там были огром-ные каналы вертикальной мобильности, их наличие ослабляло напряженность в обществе. Не для всех, конечно, были эти каналы, но все-таки были. Сейчас их нет.
Поэтому конкурентность должна присутствовать как способ раскрытия каналов вертикальной мобильности, без которого любое общество рано или поздно погибает. Когда у нас отставной премьер-министр в течение года не мо-жет найти себе работу, это ненормально. Это указывает на то, что у нас больная политическая система. Плохая или хорошая – это другой вопрос. Просто больная. Не бывает так в нормальной политической системе.
Второе важнейшее условие. Перефразируя название знаменитой книги канцлера ФРГ Эрхарда «Благосостояние для всех», можно назвать это так «Ре-формы для всех».
Возвращаясь к историческим темам, скажу, что две социальных революции на протяжении одного поколения – это много. Страна не выдерживает. Вспомните 1905-й и 1917-й годы. Первую революцию страна перенесла с относительно небольшими потерями, вторая завершилась кровопролитной гражданской войной и миллионами жертв. Поэтому когда сейчас российский министр экономики заявляет, что популярных реформ больше не будет, он, тем самым подталкивает развитие страны к катастрофическому сценарию. Абсолютно бухгалтерский подход к реформам не применим. Тем более, что попытка сделать вторую социально-экономическую революцию да еще с маргинализацией значительных частей населения ни к чему хорошему не приведет по определению. Потому что она закупорит каналы вертикальной мобильности и создаст в стране огромные социальные резервации как на региональном уровне, так и на уровне общественных групп. Это совершенно очевидно. Поэтому экономика должна быть для всех, как и благосостояние.
И, наконец, третье условие. Я бы сформулировал его так – утверждение в общественной жизни принципа гражданского достоинства. Звучит слишком пафосно, но я, к сожалению, не могу подобрать других соответствующих терми-нов. То, что можно сформулировать по-иному: формальное равенство перед законом, то, что выравнивает людей вне зависимости от их социального статуса, сферы профессиональной занятости, уровня и объемов доходов. В настоящее время этот нарастающий бюрократический пресс государства, обслуживающий интересы этого единственного актора нынешней элиты, возрастает. Общество начинает понимать общность своих интересов в защите своей автономии от власти и от бюрократии.
Вот эти три условия, на мой взгляд, необходимы для создания среды для появления субъектов модернизации.
Кувалдин В.Б. Спасибо, Андрей Виленович. Две минуты для реплики попросил Борис Федорович Славин.
