Д.А. Андреев. Технократический миф в современной России
Когда я увидел заглавие сегодняшнего круглого стола «Власть факта и власть мифа», то сразу почувствовал изначально заложенную в нем контроверзу, противопоставление факта и мифа. Я же всегда исхожу из онтологической взаимосвязанности того и другого, ведь мифотворчество – непременный атрибут нашей жизни, чрезвычайно значимый элемент социальной практики и тем более политики. Другое дело, что следует отличать мифы креативные и эвристические от деструктивных и неэффективных.
В частности, одним из примеров последних мне представляется раскручиваемый уже несколько лет миф о технократизме, о технократии как некоей альтернативе жесткому либеральному режиму, осуществившему буквально тоталитарное вбрасывание страны в рыночную стихию в начале 90-х годов. Впервые о технократии у нас заговорили где-то в середине минувшего десятилетия. Своеобразной отправной точкой здесь можно считать президентские выборы 1996 года, когда ради самосохранения режим пошел на небывалые идеологические компромиссы. После прихода Путина технократизм стал вообще чем-то вроде государственной религии.
Само понятие технократии, его смысловое наполнение и идейный дизайн оформились на Западе в 60-е годы, в эпоху масштабного слома модернистских ценностей, когда, действительно, очень многие цели и ориентиры этого высокоразвитого общества оказались дискредитированы и опрокинуты. Именно тогда у практической политики возникла насущная потребность в некоей альтернативе, выражавшейся в искусном сочетании профессионализма и респектабельности, с одной стороны, и социального компромисса и здравого смысла – с другой. Из подобного запроса вытекала и претензия на внеидеологичность, власть обязывалась чутко реагировать на любые перекосы баланса общественных сил и их интересов, а также обеспечивать и координировать поиск и реализацию приемлемых для подавляющего большинства решений. Отсюда, кстати, можно перебросить мостик и к более поздней мифологии современной западной политкорректности. Иными словами, в основу технократизма закладывалась прагматика здравого смысла. Эта прагматика возводилась в ранг системообразующей основы духовной, смысловой и культурной жизни общества в целом и каждой конкретной личности в частности.
Однако сразу хочется спросить, а в чем заключаются критерии здравого смысла? Ведь политика – вещь очень сложная, она строится и на весьма тонких мотивациях, и на различных точечных символических акциях, и на образах религиозного мирочувствования. Как все это вписывается в здравый смысл? Каким образом данную нематериальную сферу можно рационализировать и упаковать как некий политтехнологический прием?
Я не могу понять, чем пресловутый «черный» пиар отличается от «белого», почему первый предают анафеме, а принципы второго преподают во всех курсах по менеджменту. И это притом, что технологически оба эти пиара абсолютно идентичны. И уж кому, как не технократам это должно быть совершенно очевидно. Цивилизация подошла к качественно новому состоянию своего развития. Виртуальность информационной эпохи окончательно хоронит классические субъектно-объектные отношения, переводя политику в принципиально иной регистр, в котором приоритет принадлежит не финансовым потокам или материальным интересам, а, скорее, стилевому своеобразию или эстетическому чутью на проектное мышление. На этом фоне вполне естественными и закономерными выглядят откаты от здравого смысла к прежней идейно-мотивационной «архаике». Яркий тому пример – недавние президентские выборы в США, на которых именно идеологические расхождения между республиканцами и демократами вдруг приобрели несвойственное обществу просперити значение.
2005 год - год Великой Победы. На Западе, насколько мне удается это отслеживать, идет очень серьезное изучение истории именно проектно-технологической составляющей большой политики военного времени. И здесь интересно высвечивается соотношение здравого смысла и каких-то иных мотиваций. Данный вопрос становится предметом осмысления. Понятно, что анализировать ретроспективно гораздо проще, нежели создавать модели актуального настоящего или предполагаемого будущего. Однако процесс в этом направлении уже запущен, причем отнюдь не технократами, а как раз их оппонентами – вышедшими из постмодернистской распутицы культуртрегерами наступающей информационной эпохи.
Иными словами, технократическая мифология – это рудимент уходящего модернизма. У нас же подобная мифология заимствовалась именно в качестве своеобразного философского камня, способного обратить дикий компрадорский сырьевой рынок в социально ориентированную государственность. Такая постановка задачи изначально абсурдна, ибо технократизм возникал именно как способ преодоления наиболее одиозных и устаревших черт эпохи Модерна, а в России рубежа II и III тысячелетий его пытаются приспособить для прямо противоположной миссии – консервации именно модернистских основ социально-политической среды. К тому же на Западе технократизм - это инфраструктурная оболочка гражданского общества. У нас же - сама суть политического процесса, своего рода альтернатива какой бы то ни было социальной самодеятельности. Поэтому вполне естественно, что технократизм, провозглашенный как некое новое слово в российской политике, стал всего лишь маскировкой завершающего этапа передела собственности в ситуации полного паразитирования на сырьевой ренте. На этом фоне все остальные процессы играют просто обеспечивающую роль типа создания претендующих на внепартийность квазиидеологий, причудливо совмещающих консервативную и чуть ли не самодержавную риторику с жестким праволиберальным экономизмом эпохи первоначального накопления.
В итоге наш доморощенный технократизм, подобно многим другим заимствованным мифам и социальным практикам Запада, стал просто-напросто очередной слабой подделкой под оригинал. Отсюда - и совершенно неконструктивный, недееспособный и неэффективный миф, обеспечивающий эту подделку.
Взять хотя бы даже сам образ верховной власти. Уж очень странным технократом выглядит президент Путин. Причем эта странность бросалась в глаза еще даже в пору его премьерства в статусе фактического наследника Ельцина. Тогда на фоне новой военной кампании на Северном Кавказе в пиаре Путина безусловно превалировала идеократическая семантика. Вместе с тем риторика самого Путина была сугубо и даже где-то по-школьному технократической, апеллировавшей к правовым основам государственности, социальному компромиссу, профессионализму. И это притом, что реальная энергетика, которой наполнялся образ нового лидера нации, проистекала из совершенно другого источника, скорее, даже вопреки собственным технократическим заявлениям Путина.
Или вспомним, как президент уже позже, в 2000-2001 годах, боролся с неугодными олигархами. Вырисовывается та же самая картина: пропрезидентское информационно-пропагандистское обеспечение данной интриги шло чуть ли не наперекор массовым ожиданиям электората, в среде которого популярность Путина была тогда еще неколебимой. Кремлевская мифоиндустрия, казалось, совершенно игнорировала спрос потенциальных потребителей технократической мифологии.
В итоге на сегодняшний день технократический миф трещит по швам. Достаточно указать на два весьма знаковых в этом отношении события. Во-первых, конечно, это трагедия в Беслане, в очередной раз доказавшая крайний непрофессионализм силового блока, прежде всего, в сфере агентурной профилактики подобных акций. Во-вторых, следует назвать поражение российского технократизма на украинских выборах. Глеб Павловский недавно очень точно заметил, что Россия здесь «сфокусировалась на механике выборов, но прозевала революцию». Данный факт представляется особенно обидным, если учесть то обстоятельство, что революции как масштабные мегасоциальные действа пассионарны лишь по форме, но технологичны по своей сути. Украинская оппозиция, в отличие от ее пророссийских оппонентов, готовилась не к выборам, а к своеобразному «проекту опрокидывания» – «взятию власти в форме выборов», «революции в упаковке сорванных выборов». Слова известного политолога бьют в самую точку проблемы: наш технократизм страдает отсутствием, пожалуй, самой главной составляющей – проектности.
Нынешняя власть более не способна на креативное мифотворчество. Я убежден, что сегодня остается лишь одна единственная сила, которая может взвалить на себя подобное бремя. Это – неангажированный интеллектуальный класс или, точнее, то, что от него осталось после полутора десятилетий непродуманного экспериментирования со страной и ее народом. Именно эта среда еще в силах потянуть новый масштабный высокоинтеллектуальный проект прорыва в некое новое качество бытия, качество, определяемое уже практически наступившей информационной эпохой.
