А.Б. Каменский. Парадоксы массового исторического сознания и конструирование образа прошлого

Факт и миф – это ключевые понятия при обсуждении проблем истории и массового исторического сознания. Надо, однако, заметить, что в исторической науке последнего времени ведутся жаркие споры об адекватности и относительности самого понятия факта, в то время как под мифом понимают нечто гораздо более сложное, нежели просто выдумку, не имеющую ничего общего с реальной историей. При этом, поскольку миф является одним из способов осмысления действительности, массовое историческое сознание мифологично по своей природе и иным просто не может быть. Причем, это не есть свойство исторического сознания только российского общества. Это общее свойство массового исторического сознания любого народа, в любой стране. При этом миф или мифы, формирующие это сознание, могут иметь различное происхождение. Они могут быть искусственными, т.е. быть результатом социального конструирования (сознательно созданными политиками, идеологами или политтехнологами). Но могут иметь и естественное происхождение, т.е. порождаться самим массовым сознанием, как ответ на определенные общественные потребности, в частности, связанные с формированием национальной идентичности. Такие мифы становятся частью национального самосознания и зачастую их функции гораздо важнее, чем так называемая «правда истории».
Специфика же российского исторического сознания – в особом отношении к прошлому. Примерно четверть века назад американский историк С.Монас заметил, что для русского сознания характерна повышенная детерминированность настоящего и будущего прошлым. Русские острее, чем другие народы, ощущают, что прошлое определяет настоящее и будущее. Я бы добавил к этому, что в определенной степени подобное отношение к прошлому есть рудимент домодерного, традиционного сознания. Стоит отметить, что в принципе подобное отношение к прошлому не уникально, черты его можно обнаружить и у других народов, например, у французов. Однако, в целом, так называемой западной цивилизации и, в особенности, той ее составляющей, которая сегодня является доминирующей и которую можно условно назвать американской, это не свойственно. Для среднего американца представление о том, что США – великая страна, в первую очередь, связано с настоящим, что, впрочем, соответствует и историческим реалиям.
Можно сказать и иначе: ощущение детерминированности настоящего и будущего прошлым в принципе не характерно для постмодернистского сознания, что выразилось в последние десятилетия и в отношении к историческому метанарративу и вообще к достижениям исторической науки. Общество как бы получает «message»: не стоит всерьез относиться к истории, поскольку все, что рассказывают историки, не вполне правда. При всей болезненности этих процессов для профессиональных историков следует, вероятно, признать, что этот своего рода способ избавления от давления истории является, по-видимому, одним из важных условий перехода к новой цивилизационной парадигме. И это понятно: в возникающем на наших глазах глобальном мире национальные истории отходят на второй план, уступая место новой, еще не написанной истории так же, как уходят в прошлое национальные государства.
Обозначенная специфика российского исторического сознания ярко проявилась в период перестройки, когда в обществе существовало убеждение, что для быстрейшего достижения светлого будущего необходимо сказать «всю правду» о прошлом. При этом характерно, что авторами потока обрушившихся тогда на голову читателей и телезрителей публикаций были преимущественно не профессиональные историки, а журналисты. На то было много причин, но среди прочего и то, что в то время еще скорее подсознательно и лишь позже вполне сознательно историки ощущали, что собственно историческая «правда» весьма относительна. Во-первых, потому что существует определенный лаг между тем, что мы знаем о прошлом, и тем, каким оно было на самом деле. Во вторых, потому что прошлое, как и настоящее, многогранно, многоаспектно, неоднозначно и с большим трудом поддается каким-либо оценкам, даже морального свойства, в то время как массовое сознание нуждается именно в оценках - и в оценках, достаточно однозначных. Строго говоря, историческая наука работает над созданием картины прошлого, своего рода многоцветного полотна, пытаясь максимально воссоздать его оттенки и нюансы, она стремится не судить прошлое, а, скорее, объяснить его, в то время как массовое сознание основывается не на многоцветном полотне, но на образе прошлого. И этот образ, как правило, либо преимущественно позитивен, либо преимущественно негативен, носит либо героический, либо трагический характер. При этом массовое сознание в принципе не обладает механизмом, позволяющим разбираться в деталях и оттенках.
Образ прошлого, созданный в годы перестройки, был преимущественно трагическим. Причем это касалось, в первую очередь, недавнего прошлого. Одновременно, немало было сделано для реабилитации прошлого более отдаленного, а, проще говоря, дореволюционного. В этом была своя логика, поскольку очевидно, что без отказа, без перечеркивания советского прошлого радикальные реформы вообще были бы невозможны. Одновременно с этим создание мифа о «России, которую мы потеряли», было также необходимым условием движения вперед, как некоей духовной опоры и оправдания. С этой точки зрения, неудивительно, что воссозданный образ дореволюционного прошлого оказался новым - а по сути «старым» - мифом, весьма далеким от картины, известной профессиональным историкам.
Но одновременно, с массовым историческим сознанием случилось то же самое, что и триста лет назад, в петровское время: представление об историческом процессе приобрело разорванный, прерывистый характер и в нем образовалась лакуна в виде советского периода, который оказался как бы вне Истории. Как заметил недавно Д. Гранин, «Советская жизнь вычеркнута из нашей истории. Она выпала полностью, затонула, как Атлантида, и мы делаем вид, что прямо из царства Романовых перескочили в эпоху Ельцина-Путина» («Московские новости», 2 декабря 2004 г.). Вполне понятно, что с психологической точки зрения подобный разрыв для массового исторического сознания - травма. И в этом смысле нельзя не признать вполне разумными попытки власти в последние годы излечить общество от своего рода посттравматического синдрома путем примирения с советским прошлым, хотя очевидно, что власть при этом руководствуется не гуманитарными, а сугубо прагматическими политическими целями.
Стоит сказать и о том, что разорванность или прерывистость исторического процесса в массовом сознании, на мой взгляд, явление в принципе весьма опасное, поскольку оно ведет к деформации общеисторических представлений, существенно превышающей допустимый, или обычный для всякого массового исторического сознания уровень подобной деформации. Иначе говоря, если, как правило, образ прошлого в массовом сознании при всей его мифологичности все же может быть соотнесен с достаточно широким спектром суждений, восходящих к научному знанию, то здесь он выходит за допустимые рамки. Это и есть почва, на которой возникают и становятся популярными антинаучные творения А.Т.Фоменко и ему подобных авторов. Вряд ли надо объяснять, что подобная деформация общих представлений об историческом процессе и его особенностях ведет и к деформированному восприятию картины современного мира. Также вполне очевидно, что все это определенным образом сказывается на процессах формирования новой российской идентичности.
Впрочем, стоит отметить, что представление о целостности исторического процесса отчасти было деформировано и в массовом историческом сознании советских людей, поскольку официальная историография насаждала представление о том, что История началась в 1917 г., а все, что было до этого - лишь предыстория страны и народа. Именно в этом состоит, в сою очередь, сходство с петровским временем, когда утверждалась мысль о начале Истории с Петра I.
Между тем, с точки зрения представления о непрерывности российского исторического процесса произошла еще одна существенная потеря, осознать которую массовому историческому сознанию еще предстоит - и это осознание может также иметь весьма серьезные последствия. Дело в том, что одним из краеугольных камней стереотипных представлений об отечественной истории является словосочетание «тысячелетняя русская история». Мы привыкли полагать, что история страны, в которой мы живем, это непрерывный процесс, восходящий к Киевской Руси. Но сегодня «Киев – матерь городов русских» оказался столицей зарубежного государства. Более того, часть украинских историков в последние годы старательно создает представление о том, что к Киевской Руси восходит исключительно современная Украина и уж, конечно, не Россия. Причем, нельзя не признать, что на Украине, заново создающей собственную государственность и остро нуждающейся в ее легитимации, задача конструирования национального исторического мифа стоит еще острее, чем в России.
Как уже сказано, российское массовое историческое сознание эту потерю пока не осознало. Однако, как ни странно, она была замечена во властных сферах. Собственно, выхода из сложившегося положения два. Можно настаивать на прежней версии, но тогда рано или поздно неизбежно возникнет представление о территории Киевской Руси, как об утраченной «исконно русской земле», а значит, подлежащей возврату. Понятно, что политически это не самый перспективный путь. Другой путь был, как ни странно, подсказан историками. Несколько лет назад во время посещения президентом В.В.Путиным Великого Новгорода местные историки поведали ему, что формула «Киев – матерь городов русских» создана «фальсификаторами истории», в то время как в действительности все пошло из Новгорода. Президент был настолько озадачен этой новостью, что, вернувшись в Москву, собрал совещание ведущих историков. Правда, услышанные от них суждения, должны были еще сильнее озадачить главу государства. Между тем, можно не сомневаться, что последние события на Украине приблизили момент, когда потеря киевских корней будет осознана и массовым сознанием. Вместе с тем, переориентация на Новгород может иметь далеко идущие последствия, поскольку Новгород связан с иной политической традицией и имеет перспективу доказать наличие в российской истории демократических традиций. Собственно говоря, попытки такого рода делаются историками и публицистами примерно с середины 90-х гг. и эта тема достаточно активно обсуждалась в прессе, в том числе, и вопрос о том, какой была бы история России, если бы в XV в. в противоборстве Москвы и Новгорода победа осталась бы за Новгородом. В только что вышедшей книге американского историка Николая Петро, посвященной развитию новогородского региона в постперестроечный период, доказывается, что немалую роль в его успехах играло как раз использование того, что он называет «новгородским мифом». Н. Петро, в частности, пишет: «Использование новгородского мифа в качестве активного политического ресурса изменило темпы развития общества. Оно привело к тому, что обозреватели назвали «западным» или «либеральным» консенсусом элит в регионе» (Петро Н. Взлет демократии: новгородская модель ускоренных социальных изменений. М., 2004, 220 с.). Однако вполне очевидно, что у переориентации массового сознания с Киева на Новгород есть и другая сторона. На первом плане неизбежно окажется противопоставление Новгорода Москве и история постоянного, последовательного подавления Москвой новгородской демократической традиции. Существует, конечно, и третий путь, наиболее соответствующий научному знанию: признать, что историческая память о Киевской Руси не является собственностью ни России, ни Украины и что ни современная российская, ни современная украинская государственность с нею никак не связаны. Но этот путь самый трудный.
Между тем, не так давно мы наблюдали попытку реанимации и использования в политических целях тезиса об «исконно русских землях» применительно к отдельному региону - Калининградской области. Произошло это в момент обострения визовой проблемы. В Калининграде была созвана весьма помпезная и дорогостоящая конференция, в прессе появились публикации, в которых из небытия была извлечена давно отвергнутая исторической наукой легенда о происхождении Рюриковичей от Прусса, а администрация Президента даже заказала бронзовый памятник императрице Елизавете Петровне, в царствование которой Восточная Пруссия действительно на почти на четыре года вошла в состав Российской империи. Успеха эта акция не имела и даже открытие памятника, которое по планам политтехнологов должно было состояться в период выборной президентской компании и в присутствии Путина не состоялось. Массовое сознание по сути дела осталось ко всему этому индифферентным, не говоря уж о Евросоюзе, на планах которого ввести визовый режим, это никак не отразилось. Весьма показательно также, что открытие памятника не состоялось еще и потому, что вокруг него возник конфликт, связанный с финансовыми интересами: местные бизнесмены непременно хотели, чтобы в его подножии были ресторан и казино, в то время как автор (скульптор Г.Франгулян) настаивал на музее. Этот эпизод, на мой взгляд, показателен, поскольку продемонстрировал, что символы, связанные с Елизаветой, также были, по сути, апелляцией к отсутствующей исторической памяти.
Стоит также обратить внимание на то, что тезис об исконной принадлежности этой территории России был частью массированной советской пропаганды, развернутой сразу после окончания Великой Отечественной войны. Но в то время у нее была еще одна составляющая, а именно стремление стереть память о немецком прошлом. И то, и другое, по сути, не имело успеха уже тогда, а в наши дни именно немецкое прошлое Калининградской области, как известно, активно эксплуатируется для пополнения местного бюджета. Стоит обратить внимание и на то, что как советская, так и постсоветская пропаганда исходят из убеждения в том, что для россиянина справедливость, конечно же, важнее закона. Иначе говоря, вместо того, чтобы делать акцент на незыблемости международных соглашений, согласно которым Восточная Пруссия вошла в состав СССР, взывают опять же к отсутствующей исторической памяти. В данном случае, как мне представляется, мы имеем яркий пример того, как искусственные попытки конструирования образа прошлого проваливаются в силу несоответствия общественным потребностям.
В заключение хотелось бы обратить внимание на еще один аспект. В недавно опубликованной статье украинского историка Александра Осипяна, посвященной польско-украинским отношениям 1939-1947 гг. и открывающей  российскому читателю, по преимуществу, неизвестные страницы истории, имеющие непосредственное отношение к сегодняшним событиям на Украине, рассказывается о том, как в послевоенный период сознательно вытравлялась память о событиях, в ходе которых погибли десятки тысяч украинцев и поляков. Как историк, автор, естественно, не может и не хочет с этим мириться. Но одновременно он отмечает, что «табу на упоминание украинско-польских этнических чисток 1940-х гг. способствовало их постепенной маргинализации и частичному забыванию… Подавление конфликтной памяти не допустило самого страшного – культивирования чувства обиды и потребности реванша… Тотальное замалчивание украинско-польского конфликта в советскую эпоху позволило Украине и Польше установить нормальные отношения в 1990-х гг.». Сравнивая эту ситуацию с бывшей Югославией, где «столь явного вытеснения травматических воспоминаний и конфликтных версий памяти не было», автор считает, что это стало одной из причин последовавших там событий (Осипян А. Этнические чистки и чистка памяти: украинско-польское пограничье 1939-1947 гг. в современной политике и историографии. // Ab Imperio. №2. 2004. с.309). Интересно, что в журнале, опубликовавшем эту статью, ей предшествует другая, посвященная также вычеркнутым из коллективной памяти страницам истории, связанным с т.н. операцией «Юг», т.е. депортацией населения левобережной Молдавии, современного Приднестровья в 1949 г. При этом, автор этой статьи настаивает как раз на том, что в данном случае забвение этих событий способствует сохранению нынешнего конфликта, а их, как он пишет «полноценная историографическая реконструкция» могла бы способствовать его преодолению (Дигол С. Операция «Юг» 1949 года в Левобережной Молдавии: забытый фрагмент «реабилитированной» памяти. // Ab Imperio. №2. 2004, с.269-296).
Эти, конечно же, дискуссионные суждения, во-первых, обнажают проблему ответственности истории и историков и, во-вторых, ставят нас перед очень сложной и наверное, почти неразрешимой проблемой: всегда ли историкам следует сообщать обществу всю правду «до самого конца», разоблачать мифы и реанимировать стершиеся фрагменты коллективной исторической памяти? На мой взгляд, единственно возможный в этой ситуации выход – это стремление к максимальной деидеологизации и деполитизации истории, по крайней мере,  ее преподавания и, прежде всего, в средней школе, которая, как известно по многочисленным социологическим исследованиям, является одним из наиболее важных источников формирования образа прошлого в массовом сознании.
Цель преподавания истории, по моему мнению, должна быть не дидактической, а познавательной. Результатом изучения истории должно стать усвоение существа исторического процесса. И, среди прочего, того, что исторический процесс – это не постоянное движение от хорошего к лучшему, как учила марксистская историография, а бесконечная череда конфликтов, проблем и ошибок, постоянно преодолеваемых как человечеством в целом, так и отдельными народами. Иначе говоря, обучение истории не должно создавать иллюзии возможности существования бесконфликтного общества, но должно знакомить с накопленным предшествующими поколениями опытом преодоления конфликтов.
Подобная постановка задачи ни в коей мере не противоречит задачам патриотического воспитания. Только взвешенная, сблансированная, лишенная излишней эмоциональности и идеологизации картина прошлого может воспитывать истинный гражданский патриотизм, который должен быть естественным результатом осмысления учащимися исторического прошлого, а не навязывания им уже готовых ответов, представляющих собой не что иное, как те же мифы. Опыт показывает, что культивирование в массовом сознании представлений об «особости» русской истории и, в частности, ее особой трагичности, как, впрочем, и особой героичности, в конечном счете, создает закомплексованных людей, видящих окружающий мир в черно-белом цвете и не способных адаптироваться к современным процессам. На мой взгляд, человек, заканчивающий среднюю школу, должен выйти из нее с пониманием того, что история России не хуже и не лучше истории других стран и народов, но она - наша история и именно это дает основание ею гордиться.