Э. Хобсбаум. "Последняя утопия"

Я преклоняюсь перед Михаилом Горбачевым и восхищаюсь им, как и все, кто знает, что, если бы не он, мир, возможно, до сих пор жил бы под дамокловым мечом ядерной катастрофы. Я восхищаюсь им, потому что знаю, что переход стран Восточной Европы и большинства некавказских частей бывшего СССР от коммунистического общества к посткоммунистическому вряд ли мог бы свершиться такой малой кровью без него. Место в истории для него зарезервировано прочно.

И все же ответ на вопрос, стала ли перестройка второй русской революцией, будет отрицательным. Она стала предвестником разрушения системы, выстроенной после революции 1917 года, за которым последовал период социальной, экономической и культурной разрухи. Разруху эту народам России в полной мере преодолеть до сих пор не удалось, и из последней катастрофы Россия выходит уже гораздо дольше, чем из последствий обеих мировых войн.

Во время перестройки никто не задумывался о том, какой Россия выйдет из эры постсоветского развала - и уж точно никто ничего такого не планировал даже тогда, когда те, кто эту самую перестройку делал, поняли, что проект реформы коммунизма и постройки СССР с социал-демократическим лицом осуществить не удастся. Ничего такого не предполагали даже те, кто пришел после них к мысли, что стремиться следует к полностью капиталистической системе либерального западного - а точнее, американского - типа.

Конец перестройки вверг Россию в состояние политического вакуума, в котором все, что делалось, делалось по указке западных экономистов, теоретиков свободного рынка, знавших о том, как работала советская экономика, еще меньше, нежели их российские последователи - о принципах работы экономики западной. Ни с той, ни с другой стороны не было учтено, что переходный период не может не быть трудным, сложным и долгим. Да и было ли время думать об этом, когда пришел крах, столь скорый и стремительный?

Винить в этом перестройку не хочется. К началу 80-х годов советская экономика вошла в состояние, в котором ей не могла бы помочь никакая реформа. Если и была реальная возможность провести какие-то преобразования в 60-х годах, ее свели к нулю узкие интересы номенклатуры, к тому времени прочно утвердившейся во власти и уже неконтролируемой. За несколько лет после смерти Сталина была упущена чуть ли не последняя возможность проведения реальных реформ.

С другой стороны, до конца 80-х годов неожиданный развал СССР не планировался и не рассматривался в качестве вероятности. Один из высших чинов ЦРУ в беседе с профессором Фредом Холлидеем (Fred Halliday) из Лондонской школы экономики сказал, что, если бы Андропов продолжал здравствовать, то и СССР дожил бы до 90-х годов - пусть и остался бы таким же громоздким и неэффективным образованием с медленно (и, возможно, все более быстрыми темпами) разрушающейся экономикой. Тогда и международное положение было бы - и осталось бы - совсем другим.

Развал единственного российского государства, ставшего великой мировой державой с 18-го века, привел к такому же разрушению мирового порядка, как и развал Австро-венгерской и Оттоманской империй после Первой Мировой войны. В течение нескольких лет под вопросом стояло само по себе существование России как реального государства. Теперь вопрос уже не стоит столь жестко, но в последние годы необходимое восстановление государственной власти в России было серьезно затруднено политической и правовой либерализацией -главным и, не побоюсь этого слова, единственным реальным достижением перестройки.

Означала ли перестройка 'конец истории'? Для эксперимента, начатого Октябрьской революцией - безусловно. Этот эксперимент вряд ли кто решится повторить, хотя надежда, с которой он делался или, по крайней мере, начинался, остается и навеки останется одним из устремлений человека, и, кроме того, нельзя отрицать, что исторический импульс коммунизму придало то чудовищное количество социальной несправедливости, которым характеризовался век минувший. Но был ли это 'конец истории' в том значении, в котором Фрэнсис Фукуяма (Francis Fukuyama) употребил эту фразу в 1989 году - о чем он сейчас, вне всякого сомнения, сожалеет?

Если так, то он был дважды неправ. Если брать историю в ее буквальном значении как некий процесс, результатом которого становятся заголовки в газетах и первые новости на телевидении, то история продолжается и после 1989 года - и движется, пожалуй, даже быстрее, тем до того. Конец 'холодной войны' не принес человечеству ни нового мирового порядка, ни периода мира, ни перспективы предсказуемого глобального прогресса цивилизации, о которой говорили интеллектуалы на Западе в середине 19-го века - в последний раз, когда у последователей либерального капитализма, в те дни следовавшего британской модели, не было никаких сомнений относительно будущего нашей планеты.

Что же у нас есть сегодня? А сегодня у нас есть одна сверхдержава, пытающаяся навечно закрепить за собой мировое господство и обреченная в этом на неудачу, ибо нет никакой вероятности, что это удастся - ввиду полного отсутствия исторических прецедентов, ограниченности ее собственных ресурсов и того факта, что в наши дни, когда глобальная экономика вообще не может контролироваться ни одним государством, государственная власть в принципе ослаблена влиянием экономических субъектов, не имеющих к государству никакого отношения, не говоря уже о том, что тенденция смещения мирового центра масс от севера Атлантики на юг и восток Азии видна уже невооруженным глазом.

В другом же, более широком, даже гегельянском значении фразы 'конец истории' поводов усомниться в правоте Фукуямы становится еще больше. Из этого утверждения следует, что история конечна, и концом ее он считает развивающуюся безгранично мировую капиталистическую экономику вкупе с общественным развитием в направлении развития либерально-демократических властных институтов. Но проверки историей не выдерживает ни телеология, будь она марксистской или немарксистской, ни любая другая теория, основанная на однонаправленном и однообразном развитии всего мира.

И эволюционная теория, и практика 20-го столетия показали, что у эволюции нет конкретного направления, которое позволяло бы человеку предсказывать ее социальные, культурные и политические последствия. Поэтому, ничуть не умаляя достоинств системы государственного управления, которую удалось построить Соединенным Штатам или Европейскому Союзу, вера в то, что она призвана завоевать весь мир и не подвержена ни историческим трансформациям, ни влиянию времени есть последняя утопия, на которые так богат был прошлый век. А жизнь в 21-м веке требует как надежды на лучшее в общественных масштабах, так и проявлений исторического реализма.