Д.В.Лукьянов

Историографическая феноменология десталинизации в период перестройки

В конце 1980-х гг. основной вопрос о возможностях и перспективах самовоспроизводства социализма в условиях перестройки получил дополнительное звучание, когда в центре рассмотрения ученых оказалась незыблемость ленинской концепции партии. Общее требование решительного перехода от партии социальной революции к демократическому типу партии социальных реформ ознаменовался тогда не менее решительным поворотом к пересмотру и критике основных идей марксизма-ленинизма. Расширяющийся конфликт интерпретаций относительно качества реализовавшегося в стране марксизма, вопрос о роли и месте в советской истории «партии нового типа» на фоне снятия с нее на ХХVII съезде КПСС «презумпции невиновности» - вышли на первый план также и в меняющейся советской историографии1. Крах всеединства объективной методологии марксизма дополнительно обусловил специфику дальнейшего развития научно-исторических исследований в 1990-х гг. и привел к изменениям в базовых основаниях профессиональной историографической культуры советских обществоведов.

Едва ли нужно прояснять известные в годы перестройки слова известного историка Ю.А. Полякова о том, что история становилась в тот момент болевой точкой общественного сознания. Со всей очевидностью в советском обществе, ориентированном на онтологию становления в рамках коммунистического проекта, растущее сомнение в его реализации было чревато утратой традиционных регуляторов обыденного существования людей в социалистическом настоящем. Постепенное преодоление марксистского историзма лишало текущую современность необходимых констант и универсалий, составляющих неразрывную темпоральную связь прошлого, настоящего и будущего. Вслед за этим становилось невозможным продолжать серьезно рассматривать и анализировать «эклектику» повседневных исторических явлений как единство процессуальности, последовательности и эволюционного динамизма целей, средств и исторических действий, направленных на осуществление социального идеала. Последовавшая далее девальвация марксистского историзма, как базового принципа историко-научных исследований в советское время, привела в целом и к деконструкции исходных способов историзации наличной современности в социальном познании.

Понять причины и оценить результаты произошедших социокультурных разломов, осмыслить феноменологию произошедшего отчуждения опыта прошлого целых поколений советских людей от его активных носителей-субъектов в «настоящем» конца 1980-начала 90-х гг., задача, безусловно, требующая долгих размышлений и многих сил. Здесь я собираюсь лишь затронуть некоторые аспекты данной большой темы, и рассмотреть, как на основе отчужденных «консервантов» недавнего прошлого (социально-политических и интеллектуальных итогов процесса десталинизации во времена оттепели) учеными и публицистами в конце 1980-х начале 90-х гг. выстраивалась новая стратегия историзации современности.

Как уже было сказано, возросший приток инноваций в плане реализации задач перестройки в сфере идеологии и социальной политики изменил прежнюю «темпоральную карту» текущего момента жизни советских людей. Немецкий философ Г. Люббе охарактеризовал данный феномен как «сокращение настоящего»2, в условиях которого историческое сознание перестает компенсировать постоянно возрастающую утрату знакомых смыслов современности за счет опоры на ее прежний опыт в прошлом. Саморефлексию историков начального периода перестройки однако можно охарактеризовать как интеллектуальный поиск недостающих норм культурной регуляции исторической памяти на основе переработки прежнего опыта социалистического строительства.
Безусловно, главную роль в разворачивающемся процессе активной политико-идеологической инверсии социализма в перестройку сыграли дискуссии и обсуждения вокруг проблемы понимания и осмысления сущности сталинской модели социализма. Очень скоро первоначальная задача «революционной реконструкции возобновления социалистического строительства»3 редуцировалась в рамках «словаря нового мышления» до задач преодоления прошлого наследия «сталинизма»/«сталинщины». Это означало в свою очередь признание первоочередной важности процесса «десталинизации» истории советского общества как наиболее приемлемого и эффективного с конца 1950-х гг. средства конструктивного преображения советского социализма.
Налицо сходство и преемственность двух периодов десталинизации советской истории во времена «оттепели» и «перестройки». Во-первых, оно заключается в общем «смещении» исторической перспективы относительно анализа советского прошлого, которое и у Н.С. Хрущева, и у М.С. Горбачева выражалось через понимание своего времени как «переломного»4. Во-вторых, в историографическом плане оба периода имеют сходство в появлении различного рода «транзитивных текстов» («Дело Бурджалова» и «история с “Вопросами истории”»5) и «транзитологических концепций»6, которые названное «качество» непосредственно отражали и персонифицировали. Дополнительно глобальная «переходность в мышлении» у Хрущева и Горбачева воспринималась современниками как общий процесс детравматизации власти посредством преодоления различного типа «синдромов»7. В первом случае говорили о синдром Сталина8, во втором – о неизжитости «синдрома хрущевского мышления»9 нынешним генсеком.

Вместе с тем, отмеченные периоды осмысления советской истории имели у обществоведов и ряд существенных интеллектуальных отличий. Немецкий историк Марк фон Хаген обстоятельно показал, что десталинизация Хрущева преследовала основную цель сбалансировать в конце 1950 - начале 60-х гг. объективные факторы конкретно-исторического развития советской истории с субъективными (личностью Сталина) для персонификации ответственности коммунистической партии за сталинские репрессии после 1934 г.10. Смысловое пространство формулировки «культ личности» подразумевало принципиальную открытость для различного рода «эвфемизмов» («серьезные нарушения социалистической законности», «искажение социалистической демократии», «массовые репрессии», и т.д.), которыми советские идеологи определяли негатив отклонений от благородного пути социалистической революции со времени Ленина11. В итоге, не смотря на свою внутреннюю противоречивость, хрущевская десталинизация осуществлялась как первая компромиссная попытка «легитимизировать» сталинизм через официальное признание властью совершенных им преступлений против партии и народа. При этом сталинизм продолжал жить в социальной памяти советских людей как сложное явление социально-политической жизни социалистического общества, наряду с тем, что самого Сталина вытесняли из совокупности исходных конкретно-исторических оснований строительства «светлого будущего»12.

Итоги относительной нормализации сталинизма в советской науке того времени можно проследить на материале стенографических отчетов при обсуждении очередных томов «Очерков истории исторической науки в СССР»13. Ключевая проблема историзм и современность привела советских историков к тому, что в освящении становления и развития советской науки изложение «проблемных» страниц ее истории сводилось лишь к показу отступлений от ленинской концепции. Последняя оставалась неизменно главным самодовлеющим «научно-политическим» критерием для воспроизводства наукой социального целого исторического развития СССР. Тем самым политико-идеологическая доктрина, которая обусловливала привилегию лидерства советской истории на темпоральном уровне всемирно-исторического развития, неизменно самоотождествлялась со своим «ленинским» будущим, и возможным это стало в конце 1950-х гг. за счет своеобразной «музеефикации» искажений сталинизма.

Как раз это в перестройку станет камнем преткновения для отечественных историков, которые сочтут недопустимым сохранение сталинизма в «музее» социализма в качестве «реликта культурной эволюции» (Г. Люббе) советского социализма. Задача естественной переработки/утилизации «сталинского» опыта прошлого, партийная оценка которого в 1950-х гг. в целом способствовала консервации социалистической доктрины, станет в перестройку в числе первоочередных для достижения целей изменения и обновления политической идеологии.
Необходимо назвать еще ряд обстоятельств, создавших в перестройку дополнительный контраст к спасительной формулировке «культ личности», которая служила историкам и идеологам после 1956 г. для решения большинства интеллектуальных дилемм строительства социализма. Наиболее яркое – это признание официальной власти, что коммунистическая партия Советского союза несет ответственность за приверженность административно-командной системе и отсутствие демократии. Далее, восстановление в 1988 г. процесса реабилитации партийных и государственных деятелей, осужденных на фальсифицированных процессах 1930-50-х гг.14, создание специальной комиссии по составлению новой истории партии15, образование неформальных организаций, приложивших немало сил для «реставрации истории сталинских преступлений в национальном сознании»16, - способствовали вместе тому, что дискуссия о Сталине перешла на другие позиции. Уже в 1988 г. В. Селюнин написал одну из первых статей, касавшихся вопроса об ответственности Ленина за трагедию советской истории17, а к 1989 г. и особенно в течение 1990 г., ученые настороженно замечали, что «стихийно совершающаяся десталинизация массового сознания все чаще стала выливаться в попытки его деленинизации»18.

Подчеркну еще раз особо, что в период «оттепели» процесс десталинизации фактически «эксплицировал» противоречия советской истории в формулировке «культ личности Сталина», выработав тем самым в качестве «компенсаторного механизма» стратегию осмысления ленинской концепции социализма. Одним из фактических результатов этого в 1960-е гг. стало складывание официальных представлений об «истории советской исторической науки» как особой научной дисциплины19. В специфике развития исторического сознания времен перестройки необходимо говорить уже о прямо противоположном эффекте - постепенно разворачивающемся обратном процессе сознательной «интериоризации» познающим субъектом противоречий социально-политического развития социализма в прошлом и настоящем. Весьма показательно в этом смысле замечание М.Я. Гефтера того периода о том, что Сталин становился необычайно актуален в двух смыслах: в меру его присутствия в нас и в меру нашего освобождения от него в будущем. Однако обе эти меры, отмечал тогда историк, одинаково неизвестны20.

Парадоксально, но селекция прошлого в социальном познании конца 1980-х гг. вначале строилось учеными на основе прежней «оттепелевской» практики активной историзации «сталинизма» как своеобразного и уникального опыта непрерывности. Однако интеллектуальные поиски шестидесятников не закончились воссозданием индивидуальной идентичности советской истории, которая должна была быть транслирована на беспрецедентную историчность перестройки в поисках желаемого будущего социализма. Взамен этого социально-политический субъект советской истории был легитимирован через «травмированную» сталинизмом историческую идентичность, которую теперь нужно было принять и понять, но для того лишь, чтобы потом безотлагательно преодолеть.
Естественно, что общая девальвация «символов веры» советского общества происходила на фоне размывания пределов и границ советской историографической культуры. Перестроечные историки отчетливо осознавали, что советская историографическая культура неотделима от культуры политической. В свою очередь последняя была не возможна в новых условиях без «размежевания и плюрализма» (Л. Баткин) с советским политико-идеологическим наследием сталинизма в дискуссионном пространстве современности. Кризисные условия протекания исторических исследований обусловились тем, что подрывались стабильные условия воспроизводства социального целого марксистской наукой. А это во многом обусловливалась последовательной сменой ее определяющих интеллектуальных «знаков». Ими и становились в различные периоды перестройки «социализм», «сталинизм», «ленинизм», «марксизм», «советское общество»21. Со все более увеличивающейся критикой каждого из них к началу 1990-х гг. сама научная культура утрачивала свои прежние незыблемые качества системности и определенности. В свою очередь плюрализация научного познания означала изменение представлений как о самой социально-исторической реальности, так и о теоретических и методологических постулатах, ее выражающих22.

За радикальной критикой базовых оснований советской историографии во второй половине 1980-х гг. последовала в начале 90-х гг. кризисная стадия процесса естественного «самоотчуждения» интеллектуалов от официальной научной идеологии. Во второй половине 1990-х гг. в контексте преодоления идентификационного кризиса в области теории и методологии она сменилась установкой на обретение научным сообществом нового качества историографической культуры. Общий результат произошедшего движения в профессии вполне очевиден. Осевым качеством российского интеллектуализма становится стремление к принципиальной «открытости» существования самой научной культуры. По существу за всем этим сегодня стоит признание инфляции представлений о современности как о вечной «содержанке» прошлого в рамках представлений традиционного историзма. На первый план выступает абсолютная самоценность изучения современности. Качество, смысл и образ исторической науки стал все больше зависеть от того способа восприятия прошлого, которое необходимо объясняет и оправдывает целесообразность восприятия настоящего, точнее – базовая историзация опыта прошлого стала определяться возможностями познания, интерпретации и переинтерпретации современности.

--------------------------------------------------------------------------------

1Наумов В.П., Рябов В.В., Филиппов Ю.И. Об историческом пути КПСС в свете нового мышления // Вопросы истории КПСС. 1988. №9-10; Келле В.Ж. История КПСС в системе обществоведения // Вопросы истории КПСС. 1988. №7. С.58-67.

2 Люббе Г. В ногу со временем. О сокращении нашего пребывания в настоящем // Вопросы философии. 1994. №4. С.94-113.

3 50/50: Опыт словаря нового мышления / Под общ. ред. М. Ферро и Ю. Афанасьева. М., 1989. С.348.

4 Тернистый путь к политическому плюрализму: проблемы, конфликты, перспективы («круглый стол») // Вопросы истории КПСС. 1990.№8.С.15-25.

5 Об историках, группировавшихся вокруг журнала «Вопросы истории» (Э.Н. Бурджалов, А.М. Панкратова), которые, конкретизируя решения ХХ съезда, попытались вместе с критикой культа личности серьезно пересмотреть историю: Вопросы истории. 1989. №9.С. 81-96; №11.С.113-138; Вада Харуки. Наследство 1960-х годов // Россия как проблема всемирной истории. М., 1999. С.247-260.

6Темкина А., Григорьев В. Динамика интерпретативного процесса: трансформация в России // Социальные исследования в России. Немецко-российский мониторинг. М., 1998. С.236.

7 Историки спорят. Тринадцать бесед. / Под общ. ред. д.и.н В.С. Лельчука. М., 1988. С.232.

8 Гефтер М. От анти-Сталина к не-Сталину: непройденный путь // Осмыслить культ Сталина. М., 1989. С.544.

9 Сидорова Л.А. Оттепель в исторической науке. Советская историография первого послесталинского десятилетия. М., 1997. С.6.

10 Хаген Марк фон. Сталинизм и политика в постсоветской истории // Европейский опыт и преподавание истории в постсоветской России. М. 1999. С.18.

11 Всесоюзное совещание историков: Стенограмма. М., 1964. С.19.

12 Показательна в этом смысле постепенная унификация формулировки «период культа личности Сталина» 1950-х гг. до абстрактного и не вполне определенного в конкретно-историческом аспекте понятия «культ личности» в 70-начале 80-х гг.

13 Сидорова Л.А. Указ. соч. С.163-217.

14 В комиссии Политбюро ЦК КПСС по дополнительному изучению материалов, связанных с репрессиями, имевшими место в период 30-40-х и начала 50-х годов // Правда. 6 февраля 1988.

15 «Ты станешь самой точною наукой...» // Вопросы истории КПСС. 1989. №2. С.74.

16 Раскин Д. Общество «Мемориал» и формирование архивного фонда по истории сталинских репрессий // Историческая правда о советском союзе 20-30- годов. Материалы международного симпозиума Лондон, 23-27 апреля 1990 г. М.; Алма-Ата, 1991. С.124-126.

17 Селюнин В. Истоки // Новый мир. 1988. №5. С.162-189.

18 Скоробогатский В.В. По ту сторону марксизма. Свердловск, 1991. С.191. Историография вопроса: Котеленец Е.А. В.И. Ленин как предмет исторического исследования. Новейшая историография. М., 1999.

19 Нечкина М.В. К итогам дискуссии о периодизации истории советской исторической науки // История СССР. 1962. №2.

20 Иного не дано / Под ред. Ю.Н. Афанасьева. М., 1988. С.302.

21Социализм: противоречия системы. М., 1989 Капустин М. Конец утопии? Прошлое и будущее социализма. М., 1990; Лисичкин Г.С. К. Маркс – злейший враг большевиков. Размышления о причинах кризиса в России. М., 1993; и др.

22 Здравомыслов А.Г. Социология российского кризиса. М., 1999. С.206.