А.С.Барсенков

«Перестройка и национальный вопрос: взгляд через десятилетие»

Отмечая актуальность темы нынешних горбачевских чтений — «Перестройка как опыт преодоления тоталитаризма: выводы для будущего» — хочу сделать акцент на том, что это была незавершенная попытка, которая привела к результатам во многом противоположным тем, которые замысливались вначале. В этой связи не могу не отреагировать на замечание Е.В. Яковлева, который упрекнул инициаторов преобразований в том, что они не имели плана реформ. Удивительно, что эта мысль в последнее время повторяется даже теми, кого ранее называли «прорабами перестройки». Это довольно странно слышать, если вспомнить, что М.С. Горбачев пришел к власти, когда политико–партийная схоластика по-прежнему играла огромную роль, а в Программе КПСС еще содержалось уже не реализованное обещание построить коммунизм к 1980 г. В этих условиях ожидать от новых лидеров развернутых «планов» коренной реконструкции сложившейся модели социализма было бы неисторично. Тогда речь могла идти лишь о самых общих контурах преобразований: изменении управления экономикой, активизации социальной политики, демократизации общественной жизни, преодолении конфронтации на международной арене.

Более того, существовавшие долгие годы идеологические ограничения препятствовали обсуждению рациональных предложений совершенствования советского общества. Поэтому одна из главных задач нового руководства состояла в раскрепощении общественного сознания, поскольку наличия одной политической воли для реформ было недостаточно для их успешного проведения: отказ от явно не оправдавших себя постулатов предстояло заменить идеями, соответствующими новой эпохе и воспринимаемыми населением. И здесь в начале перестроечного периода были самые большие трудности. На мой взгляд, ситуацию в идеологической сфере наиболее точно определил известный историк М.Я. Гефтер. Одна из его публикаций тех лет называлась «От анти-Сталина к не-Сталину». Здесь обращалось внимание на то, что сам по себе отказ от догм прошлого не ведет автоматически к искоренению их негативных последствий, но требует достаточно трудных «созидательных» интеллектуальных усилий.

В этом плане в период перестройки была проделана огромная работа, когда в результате процессов демократизации за несколько лет удалось выйти на такие подходы и решения, о которых в начале 1980-х гг. было небезопасно даже говорить. В тоже время, реализация новых подходов оказалась сопряженной со значительными трудностями, отражавшими логику раскрепощения общества и поиски путей разрешения долго копившихся противоречий. На мой взгляд, в истории 1985—1991 гг. можно выделить четыре качественно отличающихся друг от друга этапа. В основе предлагаемой периодизации лежат два критерия: характер представлений о путях реформирования общества и соотношение сил, готовых или способных отстаивать ту или другую альтернативу. Первый этап охватывает 1985—1985 гг., начальная часть которого (до лета 1986 г.) проходила под лозунгом ускорения социально-экономического развития советского общества, а вторая — с середины до конца 1986 г. — завершилась формированием у руководства более-менее цельного представления о том, что центральным звеном преобразований должна стать демократизация всей системы общественных отношений в СССР.

Второй период охватывает время с 1987 до середины 1990 года. В его рамках произошла не только радикальная демократизация общества в СССР, колоссальные изменения в идеологической сфере и начата реформа политической системы советского общества. На мой взгляд, не менее важным было то, что именно к весне—лету 1990 г. были разработаны конкретные пути движения от административной экономики к рыночной, а также намечены те меры, которые в перспективе могли существенно изменить к лучшему ситуацию в сфере межнациональных и федеративных отношений. Я имею в виду появление летом 1990 г. двух программ перехода к рынку (Л.И. Абалкина и С.С. Шаталина—Г.А. Явлинского), а также пять апрельско-майских законов 1990 г., где затрагивался широкий спектр национальных проблем. В целом же 1987— середина 1990 гг. прошли при определяющем влиянии инициатора послеапрельского 1985 г.) курса, и если говорить о «перестройке» как о системе преобразований, связанных с именем М.С. Горбачева, то этот термин в наибольшей мере применим именно к данному периоду. Настаивая на качественных переменах в жизни советского общества, Горбачев позиционировал себя с «социалистическим выбором».

Третий период приходится на середину 1990 — середину 1991 гг. На мой взгляд, это наиболее драматичный период перестройки. С одной стороны, было ясно, что нужно делать для реформирования экономики, совершенствования федеративных отношений, а, с другой, — деятельность союзного руководства блокировалась лидерами крупнейших союзных республик, суверенизаторские устремления которых часто сводили на нет многие рациональные инициативы «центра» и в итоге вели не к ускорению реформ, а к дезорганизации экономической жизни, обострению социальных проблем и политической дестабилизации. Противостоящие Президенту и правительству СССР силы выступали под флагом либерально-демократического выбора, а, по сути — радикально-либерального, что также снижало шансы на компромисс. Возникавшие социально-политические конфликты уже трудно было разрешить путем обычного политического диалога.

Четвертый перестроечный период охватывает время с конца августа до конца декабря 1991 г. Дезорганизация и ликвидация органов управления СССР в это время позволяет говорить о том, что СССР де-факто «умер» вскоре после политического кризиса 19—21 августа, продолжая формально существовать до 21 декабря. Вследствие развала всех управленческих общесоюзных структур говорить о каких-либо реформах применительно к этому периоду уже практически невозможно, тем более что лидеры пока еще союзных республик почти не скрывали своих стремлений к политической и экономической независимости.

Я солидарен с теми авторами, которые полагают, что причины такого исхода перестройки связаны, прежде всего, с перманентным ухудшением социально-экономического положения в 1986—1991 гг., что явилось результатом неблагоприятного сочетания целого ряда обстоятельств. Однако форма, в которой произошел распад государства, была обусловлена комплексом межэтнических и федеративных противоречий, к актуализации которых союзное руководство во главе с Горбачевым оказалось неготовым. Касаясь этой темы в апреле 1990 г. инициатор перестройки признавался: «Раньше считали, что все вопросы решены, ими можно особо и не заниматься. Ваш покорный слуга на первом этапе перестройки искренне полагал, что здесь больших проблем нет. Так уж мы были воспитаны». Об уровне представлений о национальной структуре советской федерации красноречиво говорит такой факт: в сентябре 1989 г. лидер партии утверждал, что в СССР за пределами «своих» территорий проживают 50 млн. человек, в апреле 1990 г. — 60 млн., и только в феврале 1991 г., в период подготовки к референдуму, была озвучена реальная цифра: 75 млн. человек. Это печальное свидетельство того, что даже первое лицо государства не располагало достоверной информацией о ситуации в этой сфере, не говоря уже о каких-то новых подходах или конструктивных заготовках. Во второй половине 1980-х гг. представления о сфере межнациональных отношений базировались преимущественно на большевистских догматах 1910-х — 1920-х гг., и здесь полученное М.С. Горбачевым тоталитарное «наследство» было особенно тяжелым. Специально подчеркну, что рудименты тоталитаристского мышления в сфере межэтнических отношений не преодолены и поныне, оказывая деструктивное воздействие на жизнь современной России. Отмечу наиболее существенные догматы.

Прежде всего, классики марксизма и их российские последователи преодоление национальных противоречий ставили в прямую зависимость от решения от социально-экономических проблем, накопившихся в отношениях между народами. Недооценивалась самостоятельность, значительная автономность этнокультурного развития народов, которая в истории имела свою, несводимую к экономическим контактам логику. Классики полагали, что установление социализма быстро приведет к ликвидации межэтнических трений, и отношения между народами будут определяться лишь пролетарским интернационализмом. Тогда верили, что социализм победит в развитых странах и в обозримые исторические сроки.

В этой связи в начале XX в. многие социал-демократы были уверены, что целью национальной политики социалистического государства должно быть слияние наций. Тогда эта идея обсуждалась достаточно открыто. Большевики после прихода к власти пытались реализовать именно этот подход. Ленин последовательно противопоставлял демократическое (буржуазное) и социалистическое решение национального вопроса. Вождь подчеркивал, что первый путь ведет к установлению лишь формально-правового равенства между народами. Второй — предполагает достижение фактического равенства (в экономической, социальной, политической, культурной сферах). Достижение фактического равенства наций рассматривалось как обязательная предпосылка их слияния. Однако, курс на выравнивание уровней означал нарушение естественно–исторического развития народов, предусматривал перераспределение ресурсов, осуществляемое социалистическим государством. В условиях формировавшейся после октября 1917 г. в России политической системы такое вмешательство неизбежно приобретало совершенно определенные формы.

После революции в идеологии длительное время насаждалось противопоставление до- и послереволюционной истории России. Создание нового общества, по мнению победивших революционеров, требовало полного разрыва с прошлым. В сфере этнокультурного развития это привело к отсечению громадных пластов истории и культуры, не связанных с классовой борьбой, сопровождалось репрессиями против национально мыслящей интеллигенции, гонениями на церковь. Все это должно было привести к искоренению «национализма» и утверждению новой «интернациональной» культуры. И хотя официальным лозунгом в национальном вопросе был «пролетарский интернационализм», на деле проводился курс, которые современные исследователи справедливо характеризуют как великодержавный социалистический космополитизм. Стремление приобщить к «самому передовому общественному строю» как можно больше народов сопровождалось сугубо утилитарным отношением к судьбам отдельных национальных групп, которые рассматривались лишь в качестве объектов далеко не бесспорной политики правящей элиты. (Не случайно в период «перестройки» выяснилось, что все без исключения народы СССР имеют претензии к КПСС и советской власти, все в разное время и в разной форме испытали на себе негативное влияние ленинско–сталинской национальной политики).

Как известно, в СССР К. Маркс и Ф. Энгельс были, мягко говоря, неприкасаемыми для критики авторами. Между тем, на их далеко не всегда бесспорные теоретические идеи наложились и собственные национальные предпочтения классиков. Речь идет об элементах славянофобии и русофобии Маркса и Энгельса. Формально характеристики, даваемые ими отдельным нациям, были связаны с уровнем социально-экономического развития и, следовательно, с их «продвинутостью» в направлении социализма. Фактически же некоторые высказывания классиков открыто отдавали расистским душком (мысль о необъективности классиков особенно трудно воспринимать и признавать людям, получившим образование в СССР в советское время).

Российские большевики во многом наследовали взгляды своих авторитетных предшественников. Негативное отношение к царизму они часто распространяли на все явления российской жизни и ее историю. В период первой мировой войны они оказались одной из немногих европейских партий, желавших поражения собственному Отечеству, поставив интересы абстрактной международной пролетарской солидарности выше интересов своего государства. Этот принцип — интересы мирового социализма выше национальных — нанес немало вреда России в ХХ веке.

Уже после октября 1917 г. большевики во главе с В.И. Лениным просчеты царизма в национальном вопросе экстраполировали на русский народ. Термин «бывшая угнетающая нация» доминировал вплоть до середины 1930-х гг. Не могу удержаться от классической ленинской цитаты, которая сегодня звучит явно дико: «Интернационализм со стороны угнетающей или так называемой «великой» нации (хотя великой только своими насилиями, великой только так, как велик держиморда) должен состоять не только в соблюдении формального равенства наций, но и в таком неравенстве, которое возмещало был со стороны нации угнетающей, нации большой, то неравенство, которое складывается в жизни фактически». Для этого, полагал Ленин, нужно «возместить так или иначе своим обращением или своими уступками по отношению к инородцу то недоверие, ту подозрительность, те обиды, которые в историческом прошлом нанесены ему правительством «великодержавной» нации». Поэтому «лучше пересолить в сторону уступчивости и мягкости к национальным меньшинствам, чем недосолить». На деле это приводило к тому, что национальная политика определялась идеей «ликвидации несправедливости», «возмещения ущерба», русские же вообще выводились за скобки как положительный субъект национальных отношений. Партийное руководство при решающем участии Ленина в 1920-е гг. сознательно уклонялось от создания структур, способных артикулировать интересы и проблемы русских. И Сталин, и Бухарин, и Троцкий твердо стояли против создания русской компартии в ВКП(б). Русские, в отличие от других, не получили «своей» национальной государственности. Оставшаяся за вычетом Украины, Белоруссии, республик Закавказья и Средней Азии территория РСФСР также не рассматривалась как государственность русских, ибо сама включала «национальные» образования. В итоге в СССР была создана лишенная правовой (но не партийно-коммунистической) логики иерархия псевдофедеративных образований, которая рухнула, как только исчезла угроза репрессий.

В итоге русские в СССР оказались в двусмысленном положении. С одной стороны, все «национальные» республики (и союзные и автономные) выкраивались из территории бывшей Российской Империи, которую русские (как и многие другие жившие в ней народы) считали своим государством. С другой, — своей республики у русских не было. Это приводило к тому, среди них было намного больше, чем среди представителей других национальностей, людей, которые считали своей Родиной весь Советский Союз как государство, возникшее на месте исторической России. В национальных же республиках (преимущественно в союзных) это все чаще трактовали как проявление «имперских амбиций».

В итоге «большевистское творчество» привело к тому, что в период перестройки появились карты, на которых государственность русских обозначалась как часть территории СССР, оставшаяся после исключения из нее всех союзных республик и автономных образований. Выступавшие против такого подхода авторы справедливо называли созданную таким образом «Русскую республику» «сталинским обрубком». Вызывало недоумение и то, что эту ленинско-сталинскую конструкцию поддержали те, кто называл себя «демократами» (некоторые их конституционные проекты прямо воспроизводили эту схему). В 1987—1991 гг. в условиях роста национализма и сепаратизма в среде союзно-республиканских элит руководство СССР оказалось неготовым противопоставить им интеграционный патриотизм русских. Мой личный опыт общения с представителями интеллигенции из союзных республик позволяет сделать вывод о том, что они сознательно уклонялись от дискуссий о национальных интересах русских, поскольку это ставило под сомнение большую часть националистических построений, взятых на вооружение лидерами «национального возрождения». Таким образом, тоталитаристская большевистская догма об отсутствии позитивного смысла в самой постановке «русского вопроса», в том числе в его территориальном контексте, была одной из главных причин дезинтеграции СССР.

В этой связи не могу пройти мимо замечания В.Л. Шейниса о том, что, оказывается, лишь современная Россия наконец-то обрела свои естественно-исторические границы. Хочу напомнить, что в профессиональной исторической науке давно и убедительно показано, что территория Российского государства складывалась на протяжении длительно периода при решающем воздействием трех факторов: задач социально-экономического развития страны (в условиях того времени — расширение территорий и выход к морям), интересов безопасности, а также конфессиональной солидарности. В большинстве случаев России приходилось отражать агрессию, в ходе чего складывались государственные рубежи. В итоге к началу ХХ в. оформилось территориальное пространство империи, в котором особняком (в силу разных причин) стояли Польша и Финляндия. Другие же приобретения относительно безболезненно интегрировались в российское геополитическое пространство. Хочу специально обратить внимание на большой позитивный опыт, накопленный российской бюрократией в управлении новыми, весьма разнородными территориями. (Эта сторона национальной политики сознательно замалчивалась в советское время. После 1917 г. разрешалось писать лишь об угнетении «инородцев»). Констатация этого факта не исключает наличия межэтнических (по форме же чаще межконфессиональных) противоречий, приобретавших порой достаточно острую форму. Следует заметить, что наиболее критические оценки национальной политики царизма связаны с рубежом ХIХ и ХХ вв., когда в кризисном состоянии находились все сферы жизни общества, нуждавшегося в глубокой модернизации.

 Именно это, находящееся в состоянии кризиса территориально-политическое пространство и стало объектом «творчества» большевиков. Творчества, как показала история, неудачного, что в полной мере проявилось в период «перестройки». С одной стороны, на поверхность вышли многие замалчиваемые ранее проблемы в межнациональной сфере. С другой, — руководству СССР не удалось своевременно сформулировать принципы новой национальной политики и добиться их реализации. Все это привело к последствиям, которые в 1985 г. мало кто мог бы представить.

В результате распад СССР привел к возникновению новых межэтнических и межгосударственных противоречий, которые долгое время будут определять состояние евразийского пространства. Во-первых, оказалась нарушенной историческая парадигма развития России. В новых независимых государствах место человека стало определяться не просто гражданством, но принадлежностью к «государствообразующей» нации. Первая половина 1990-х гг. характеризуется взрывом национализма, объектами которого стали, прежде всего, «нетитульные» народы, в полной мере ощутившие прелести «малодержавного» шовинизма. Во-вторых, оказалось разорванным формировавшееся веками территориальное пространство, что осложняет решение проблем безопасности и экономического развития. Русские и русофоны по сути впервые испытывают дискриминацию по этнокультурному признаку, к которой оказались безразличны элиты СНГ и стран Балтии, а также так называемые «демократические» государства Запада. В-четвертых, на территории неосуверенной России возникла качественно новая с точки зрения национального состава населения ситуация. По сути, наше государство никогда ранее не было столь этнически однородным. Ныне русские составляют до 84% численности населения страны, и с этой точки Российская Федерация может рассматриваться как национальная государственность русских.

В то же время, нежелание учитывать национально-культурную специфику страны в ходе «реформ» 1990-х гг. вызывает чувство протеста уже в среде и российской интеллигенции, которая в перестроечный период в своем большинстве не была замечена в особых симпатиях к «русскости». В печати чаще стали обращать внимание на то, что наблюдаемые ныне элементы экономического, социального, политического, культурного неравенства имеют этнический оттенок, что воспринимается как несправедливость. По наблюдению А.С. Ципко, сформировалась благоприятная почва для развития русского этнонационализма — явления, которое ранее в истории нашей страны всегда носило маргинальный характер в силу многонациональности ее состава и наднационального, «имперского» мышления ее элит. (Это относится как к дореволюционной России, так и к СССР). По мнению некоторых интеллектуалов, сложившаяся сегодня ситуация вплотную подводит страну к «русской национальной революции», которой одни боятся, а другие рассматривают как вероятный способ разрешения обострившихся за последние 15 лет противоречий. При этом одни полагают, что такая революция практически невозможна, поскольку ныне отсутствует реальный субъект ее осуществления. Другие исходят из того, что критическая масса недовольства приведет к тому, что такой субъект неизбежно появится, т.к. во всех случаях будет велико искушение использовать копящийся протестный потенциал.

После краха биполярного мира многих привлек вывод Хантингтона о том, что ныне на первый план выдвигаются цивилизационные различия между населяющими Землю народами. В этом смысле осмысление и усвоение особенностей российской православной цивилизации, начавшееся в 1990 годы и идущее по нарастающей, является обязательной предпосылкой успешного развития России в ХХI веке в условиях глобализации.