В.М.Межуев
Не знаю, в качестве кого я здесь выступаю - активиста, попутчика или просто современника перестройки, но, думаю, что любой думающий человек, живший в то время, не мог пройти мимо, остаться равнодушным при виде происходящего. Я здесь не исключение.
По моему мнению, в российской истории ХХ века были два события, эквивалентные по своему смыслу и значению, хотя различающиеся между собой по методам своего осуществления. Оба они – вершинные точки в нашей истории последнего столетия, ее наиболее отличительные приметы. Первое событие – это великая русская революция, начавшаяся, как известно, не в Октябре, а в Феврале, о чем почему-то часто забывают. Октябрь с его диктатурой и террором был лишь заключительным этапом революции, ответной реакцией на Февраль, что характерно для всех революций. Вторым событием стала перестройка, с которой начинается новый – постсоветский – период нашей истории. Для меня эти события однопорядковы в том смысле, что представляли собой беспрецедентную в нашей истории попытку учреждения демократии на Руси, ее перевода в русло демократического развития (по образцу западных демократий). Других таких попыток я просто не знаю. Начатое Февралем, но затем прерванное Октябрем движение к демократии как бы возобновилось с началом перестройки. Хотя перестройка мыслилась ее творцами не как отрицание Октября, но лишь как исправление его негативных последствий под обобщенным названием «тоталитаризм», она оказалась даже более грандиозным, чем Февраль, опытом демократической трансформации России. Однако, как и в далеком Феврале, новый опыт демократизации страны почему-то обрывается на середине, не доводится до конца, оборачивается частичным (пока частичным) возвращением вспять. Период правления Ельцина, став концом коммунизма в теории и на практике, отнюдь не стал, на мой взгляд, периодом торжества и расцвета политической и социальной демократии. Хотя, конечно, не надо и преуменьшать значение перестроечного опыта: сегодня мы все-таки живем в стране, пусть до конца и не демократической, но все-таки уже не тоталитарной.
Время, прошедшее после перестройки, позволяет, как я думаю, не только высоко оценить ее значение для демократизации России, но и поставить вопрос о том, почему демократия не слишком приживается у нас, вызывает определенное отторжение снизу и сверху, тормозится и блокируется в ходе своего осуществления. Что, собственно, препятствует ее установлению? Сталина уже нет, КПСС тоже, но демократия наша не только далека от совершенства, но в ряде случаев весьма условна, существует более на словах, чем на деле, склонна к компромиссам с властью и бюрократией. После некоторых выступлений, прозвучавших здесь, создается впечатление, что главным врагом на пути демократии был Сталин и его окружение, тогда как все остальные были сплошь демократами. Но разве только коммунисты являются у нас противниками демократии? Разве к ним не относятся монархисты и националисты всех мастей, ненавидящие коммунизм и мечтающие о возрождении самодержавной и православной России? Недемократизм - коренное свойство не только сменявших друг друга российских политических элит, но и основной массы нашей, казалось бы, свободолюбивой интеллигенции, зависящей от власти в значительно большей степени, чем она о себе думает (не потому ли деятели искусства и культуры сегодня пачками вступает в «партию власти»?). Она, конечно, позволяет себе время от времени фрондировать по отношению к власти, но это еще не политика. Для меня Сталин – не причина, а следствие недемократичности страны, закономерный итог ее многовековой политической и даже культурной истории. И после Сталина то, что названо было «культом личности», пусть в ослабленной, смягченной форме, сохраняет свое значение основной нормы нашей политической жизни и политической культуры. Напрашивается вывод, что хронический недемократизм нашей страны имеет под собой не только субъективные, но и объективные основания, вызван обстоятельствами более сильными, чем все предпринимаемые усилия по ее демократизации. Видимо, нельзя усматривать причину слабости нашей демократии только в чьем-то злом умысле и личных амбициях. Об этом никто здесь не говорил, но без этого нельзя, как мне кажется, понять судьбу перестройки.
Быть последовательным демократом в нашей стране, действительно, трудно, а быть демократом у власти вдвойне труднее, фактически чревато неизбежным политическим поражением. Я объясняю это тем, что демократия ни в ее либеральном, ни в ее социалистическом или социал-демократическом вариантах не знает пока, не выработала ответа на два коренных, поистине роковых, вопроса нашей истории. На эти вопросы не было демократического ответа ни у одной партии России к началу революции, как нет их и сейчас. Кто бы из них не победил тогда в борьбе за власть, вряд ли смог бы найти им чисто демократическое решение. Своей победой на Западе демократия во многом обязана тому, что оба эти вопроса были предварительно решены самим ходом европейской истории. Что же это за вопросы?
Первый из них – крестьянский, или аграрный. Большая часть российского крестьянства жила в условиях общинно-патриархального строя, являвшегося главным препятствием на пути развития не только рыночной экономики, но и ускоренной индустриализации страны. Как можно в этих условиях модернизировать страну, да еще демократическими средствами? На этот вопрос не было ответа не только у западных либералов, но и у западных социалистов. Даже Маркс в конце жизни пришел к выводу, что сломить сопротивление крестьянской общины в процессе капитализации России можно только насильственными методами, способными залить страну потоками крови. Поэтому для России, как он советовал Вере Засулич, было бы лучше повременить с переходом к капитализму, дождаться социалистической революции на Западе, чтобы затем встать ей в хвост и перейти к социализму на базе общинного хозяйства, так сказать, минуя капитализм. Согласно такому пожеланию, Россия и после победы социализма в мировом масштабе должна оставаться аграрной страной, мировой деревней, передоверив функцию мировой фабрики промышленно развитому Западу. Вряд ли такое пожелание могло устроить русских марксистов и тем более большевиков. Сталин, как известно, решил проблему чисто по-русски, предпочтя длительной и неопределенной в своих результатах новой экономической политике Ленина (тоже не слишком демократической, учитывая сохранение руководящей роли партии), более быстрый путь насильственной коллективизации и раскулачивания. Но был ли в ситуации ускоренной индустриализации демократический ответ на этот вопрос? Честно говоря, я его не знаю. И победи в 17-ом году не большевики, а буржуазно-либеральные партии, как бы они поступили с общиной, стремясь превратить Россию в капиталистическую, промышленно развитую страну и одновременно сохранить ее в качестве суверенной державы? Допустим, коллективизацию они заменили бы хуторизацией и фермеризацией (как при Столыпине), но ведь тоже насильственной. Добровольный выход из общины, как показывает мировая практика, затянулся бы на столетия.
Второй вопрос – национальный. Дело не только в том, что Россия – многонациональная страна (таких стран много), но и в том, что каждый народ живет здесь на своей исторической территории, сохраняет связь со своими богами, традициями, языком и культурой, так и не успевшими переплавиться в одном общем котле. Что может заставить эти народы жить вместе, в составе единого государства? Где в демократической Европе (за исключением, возможно, маленькой Швейцарии) существование многонациональной федерации (тем более империи) оправдывало себя? Демократия не обменивается на национальный суверенитет и ценится лишь при его наличии. Она, как правило, несовместима ни с империями, ни с многонациональными федерациями. Любое движение по пути демократии сразу же ставит под вопрос возможность сохранения целостности таких многонациональных образований (последний пример тому – распад Югославии). И какая демократия может примирить стремление народов, живущих на своей территории, к национальному самоопределению, в том числе государственному, с необходимостью их совместного проживания в составе единого государства? Опыт существования СССР был наиболее грандиозной в ХХ веке попыткой решить эту проблему, но и он оказался в итоге не слишком демократическим и, главное, так и не завершился успехом. Желание сразу же и во всем стать демократической страной оказалось явно несовместимым с существованием СССР. А разве Российская Федерация не стоит перед той же проблемой? Можно ли было, например, чисто демократическими средствами принудить Чечню признать над собой государственный суверенитет Российской Федерации?
Необходимость модернизации в условиях традиционно-патриархальной и многонациональной страны, какой была и во многом остается Россия, является у нас главным препятствием на пути к демократии, причиной слабости, неустойчивости, непоследовательности демократических реформ как в начале ХХ века, так и в его конце. Здесь всегда надо было чем-то жертвовать – либо модернизацией, примиряясь с ролью слаборазвитой страны, периферии западного мира, либо демократизацией в ее полном объеме. Модернизация в режиме полной демократии в России никогда явно не проходила. С другой стороны, отсутствие демократии – экономической и политической – рано или поздно становится препятствием на пути модернизации, особенно в эпоху постиндустриализма. Перестройка, насколько я понимаю, должна была обеспечить такой разумный баланс между демократизацией и модернизацией страны, который не допускал бы одновременно распада государства и социальной деградации населения – его обнищания и криминализации, выпадения из всех социальных структур. Иными словами, нужна была определенная мера в проведении демократических реформ, учитывающая как потребности модернизации, так и возможности государства и народа воспринять их. Задача, прямо скажу, трудно выполнимая, требующая изощренной и гибкой политики, хождения, что называется, «по лезвию бритвы». Здесь важно было не только все решительно ломать, но и сохранять определенную преемственность с прошлым. Ведь демократия в России всегда гибла в силу своей неукорененности в традиции, резкого разрыва с прошлым. Так было в Феврале, так, похоже, происходит и сейчас. Короче, нужна была, как мне кажется, не ликвидация социализма, а его демократизация, т.е. его реформирование в направлении хотя бы той же социал-демократии, о которой сегодня так много говорит и Михаил Сергеевич.
Говорят, что сделать это было невозможно, что строй не поддавался никакому реформированию. Если так, то перестройка с самого начала была обречена на провал, а все последующее надо признать неизбежным. Я так не думаю и пример Китая, пусть во многом не похожего на Россию, меня в этом убеждает. К сожалению, в силу российской привычки все вопросы решать революционным, силовым путем допустимая мера реформирования режима была нарушена, что дало эффект, прямо противоположный ожидаемому. К тому же переход к демократии наши радикальные либералы отождествили не просто с правовой и экономической (рыночной) реформой, что еще более или менее понятно, но с немедленным и повсеместным переходом к капитализму, о котором у народов России имеется весьма смутное представление. В итоге вместо модернизации мы получали демодернизацию - разрушение всего промышленного потенциала страны, вместо гражданского общества – подобие сословного, вместо демократии – разгул бюрократии и новый виток укрепления «вертикали власти». На смену социализму пришел не капитализм, а какая-то криминальная практика внерыночного и внеправового захвата и передела собственности, причем не своей, а государственной.
Демократы, не желающие считаться с особенностями страны, с ее прошлым, действующие наперекор народным инстинктам и обычаям, рвущиеся к своей цели напролом, являются самыми опасными противниками демократии, ее губителями. Именно такие демократы в нашей истории обрекали демократию на поражение. Они всегда хотели больше того, что могла дать страна на данный момент, заставляя ее после всех произведенных ими разрушений возвращаться назад. Я еще в начале правления Ельцина писал о том, что сплотившиеся вокруг него «демократы» дискредитируют в сознании людей саму идею демократии. Так оно и происходит. Отвергнув перестройку за ее якобы недостаточный демократизм, они менее всего руководствовались демократическими принципами при проведении своей реформы, предпочитая действовать революционными методами. В итоге они привели страну не к демократической трансформации, а к постепенной регенерации старого режима. Складывающаяся система власти если не во всем повторяет старую систему (в истории вообще ничто не повторяется), то очень близка ей типологически. Опять замаячил призрак однопартийной системы, в которой власть принадлежит не сменяющим друг друга партиям и движениям, а конкретному лицу, которому, естественно, «нет альтернативы». И, возможно, потребуется еще одна перестройка, чтобы, наконец, в России демократия стала не просто пожеланием, но и реальностью.
