В.Л.Шейнис

Уважаемый Михаил Сергеевич! Уважаемые коллеги! Прежде всего мне хотелось бы поблагодарить за приглашение на этот интересный «круглый стол», за возможность выступить. Естественно, выступление будет носить схематический, тезисный характер, поскольку регламент достаточно жесток.

Я попытаюсь оттолкнуться от заявленной темы «круглого стола» - «Перестройка как опыт преодоления тоталитаризма: выводы для будущего». Проблема поставлена достаточно амбициозно. Сразу возникает вопрос: в какой мере опыт перестройки значим для нашего будущего?

Я разделяю многие критические замечания, которые прозвучали в адрес существующего государственного строя. Но назвать его тоталитарным, уравнять с режимом, который существовал в сталинские и послесталинские времена, было бы неправильно. Перестройка и последующие события уводили страну от тоталитарного режима и увели, надеюсь, необратимо. Те проблемы преобразований, которые стоят сегодня, носят во многом иной характер.
Михаил Сергеевич в ту памятную августовскую ночь, когда он вернулся из Фороса, сказал запомнившиеся многим слова: «Я вернулся в другую страну». В свете прожекторов, в эту темную августовскую ночь, в свете всего того, что произошло в предшествующие три дня, могло показаться, что у нас уже возникла другая страна. Прошедшие с тех пор годы показали, что она, конечно же, другая. Но она во многом и прежняя.

Поэтому самую постановку проблемы я бы предложил несколько переформулировать: что в историческом опыте перестройки важно и ценно для осмысления дальнейшего российского транзита – уже от посттоталитарного, но еще далеко не демократического режима, который установился у нас во многом в результате незавершенности и деформаций, допущенных в ходе перестройки, - к подлинно демократическому, правовому государству, взаимодействующему с гражданским обществом. И в этой связи мне хотелось бы прочертить некоторые линии, которые выявляют историческую значимость опыта перестройки, уроков перестройки для сегодняшнего дня. Хотя, повторю, реформированию подлежит другое общество и другой режим. Наиболее существенными представляются здесь три момента.

Первый - механизм преобразований.

Второй – ареал преобразований.

Третий – темпы преобразований.

Итак, что дала перестройка для осмысления механизма преобразования недемократического общества в демократическое? Какой опыт важно уяснить – и позитивный, и прежде всего, негативный, потому что негативный опыт тоже содержит важные исторические уроки.

В мемуарах Михаила Сергеевича содержатся очень важные размышления об этом. Не знаю, было ли такое понимание исходным пунктом его действий или оно складывалось как рефлексия на обстоятельства, с которыми пришлось столкнуться лидеру, решившемуся на настоящие реформы. Как бы то ни было, стратегия включала два компонента.

Во-первых, давление на бюрократию со стороны большинства общества. Без этого никакой путь принципиальных, а не паллиативных преобразований не был бы возможен. Во-вторых, тактические маневры, отсекающие наиболее консервативную часть правящего слоя, втягивающие в политическую жизнь людей, способных мыслить по-новому.
Преобразователем системы выступило высшее звено партийной номенклатуры. Сигналы пошли по цепочке – сверху вниз. Но по мере того, как перестройка затрагивала фундаментальные основы существования правящего класса, а жесткость партийно-государственной дисциплины ослабевала, партия становилась все менее адекватным механизмом преобразований. Сигналы запаздывали, гасли, не воспринимались как руководство к действию. Выходом из положения могло бы стать не поддержание формального единства, из каких бы благих побуждений ни исходил реформатор («эту бешеную собаку надо держать на привязи», говорил он), а разъединение, лучше всего – раздвоение партии, ставшее вполне актуальным в 1989 г. и еще возможное в 1990 г. Достаточно вероятно, что небольшая группа реформаторов в партийном руководстве тогда смогла бы не только опереться на оформлявшиеся демократические силы внутри и вне партии, но и сохранить контроль над конформистским большинством членской массы и большой частью административно-организационной инфраструктуры партии и государства. Вязкая сила традиции, сложившаяся в этой партии еще в 20-х годах, привычка к послушанию, авторитет поста генсека позволяли надеяться, что большинство звеньев партийного аппарата и девятнадцатимиллионная масса партийцев будут управляемы. Но для этого надо было отсечь гангренозные ткани, пойти на раскол.

Было ли такое решение рискованным? Несомненно. Оно немедленно повело бы к резкому повышению градуса политической борьбы. Возможно, ускорило бы попытку антигорбачевского государственного переворота. Но в 1989-90 гг. – так виделось мне; возможно, М.С. оценит это по-другому – силы реванша тоже еще не были подготовлены и консолидированы. А главное – это предотвратило бы раскол между реформаторами в партийном руководстве и демократами, имевший самые трагические последствия. И тогда не Ельцин, а Горбачев оставался бы лидером демократических преобразований. Реформаторы переоценили свою способность контролировать ситуацию, сохраняя фиктивное единство с силами, которым Горбачев все более становился нужен был лишь как временное прикрытие.

При всех принципиальных, колоссальных различиях между временем перестройки и днем сегодняшним, ситуации до известной степени изоморфны, и можно прочертить линию (может быть, не сплошную, а пунктирную) к сегодняшнему дню. Ибо те проблемы, которые стоят сегодня: создать подлинно рыночную, конкурентную среду, в экономической политике перенести акцент на поддержку малого и среднего бизнеса, привлечь капиталы, ушедшие из страны, демократизировать политическую систему, опираясь на слабые пока институты гражданского общества, сделать тот поворот, который произошел во внешней политике президента в сентябре 2001 г., более последовательным и необратимым и т.д. – неразрешимы без реализации тех же двух «условий Горбачева» - организации общественного давления на власть и отсечения от власти консервативных элементов ново-старой номенклатуры и олигархических группировок бизнеса, которые жестко противостоят прогрессивным поползновениям в государственной политике. Чтобы убедиться в этом, достаточно развернуть претендующие на объективность издания.

Но здесь возникают два существенных вопроса, ответа на которые пока нет. Во-первых, как организовать общественное давление на власть в условиях, когда общество по политическому активизму оказалось существенно ниже, я бы сказал, в более скверной позиции нежели та, которая сформировалась во второй половине 80-х годов под влиянием перестроечных шагов высшего политического руководства? Во-вторых, велик или мал и в какую сторону может изменяться реформаторский потенциал нашего нынешнего государственного руководства? Хочет ли и может ли оно быть действительно реформаторским?

На фоне бесконечной череды близоруких и корыстных правителей история – и мировая, и отечественная – знает примеры, когда авторитетный, популярный и дальновидный лидер действовал, исходя из глубоких и долговременных интересов правящего класса (страты), которые в большей или меньшей степени, надолго или на короткое время совпадали с коренными интересами общества. И находил поддержку наиболее просвещенной, мыслящей части правящего слоя. Может ли это повториться в нашей стране?

Я этого не знаю и оставляю этот вопрос открытым. Но если действительно ответ на вопрос – кто Вы, мистер Путин? – еще не дан, если наше руководство, как оно не раз заявляло, хочет видеть страну подобной современным цивилизованным обществам, то необходимы оба компонента, о которых шла речь выше, - и общественное давление, и действия высшего руководства во многих отношениях прямо противоположные, нежели те, которые им сейчас предпринимаются.

Счет, который предъявляется власти, достаточно велик и хорошо известен. Но определенная доля вины лежит и на самом обществе, и в первую очередь на интеллектуальной и духовной его элите, которая сильно поредела после ухода Сахарова и Лихачева, после измельчания ряда прежних «властителей дум», после того, как некоторые вчерашние вожди и трибуны стали уходить из политики в убеждении, что теперь в нашей стране все равно ничего сделать нельзя. Как горько пошутил один из уважаемых «прорабов перестройки», создается впечатление, будто выходов всего два: смириться с тем, что происходит, или Шереметьево-2. Все это не могло не сказаться на настроениях и общественном поведении демократической интеллигенции.

Не следует закрывать глаза на то, что сложившуюся ситуацию преодолеть исключительно трудно. Возможно, труднее, чем на рубеже 80-90-х годов. Выборы, став в значительной мере управляемыми, с результатами, часто предрешенными, во многом утратили ту роль общественной мобилизации, которую они играли в 1989 и 1990 годах. Единственная политическая сила, собирающая большинство протестного электората, представлена реакционной партией, отвергаемой большинством общества и, к счастью упустившей шанс вернуться к власти. Социальное пространство для конструктивной демократической оппозиции предельно сужено. Предпринимаются – и имеют известные шансы на успех – попытки выстроить «партию власти», контролирующую парламентское большинство. Но партия эта не имеет ни внятной идеологии, ни ясной программы, ни признанных обществом (а не назначенных) лидеров, ни массы нечиновных активистов, ни устойчивого электората. Она не взяла власть на состязательных выборах, а в открытую формируется самой властью, консолидировавшейся на недемократической основе. Государство действует в аморфной, политически слабо структурированной среде, в которой не просматривается организованная сила, которая хотела бы и могла взять власть.

В этих условиях любые перемены, как позитивные, так и негативные, приходится связывать, как и в первые годы перестройки, не столько с избирательным процессом, сколько с перестановками внутри правящей элиты. Приходится признать, что на новом витке мы вернулись к тому, с чего начинали.

Теперь второй момент – ареал перестройки. В значительной мере те неудачи и поражения, которые потерпели реформаторы, были связаны с идеей осуществить перестройку в масштабе всего Советского Союза. В этом утверждении я не оригинален. Ближайшие сотрудники Михаила Сергеевича, в том числе авторы книг, на мой взгляд, наиболее важных для понимания того, что творилось в Кремле (я имею в виду, в частности, книгу Грачева «Горбачев» и прекрасные исповедальные книги Анатолия Черняева), приходят к заключению, что осуществить перестройку в масштабе всего Советского Союза было невозможно. Я знаю, что Михаил Сергеевич придерживается другой точки зрения. Я знаю, что Вы в мемуарах ссылаетесь на письмо Ландсбергиса, который вроде бы тоже готов был каким-то образом объединяться. Думаю, однако, что для него это было элементом тактики, а не стратегии.
Мне представляется, что люди, вошедшие в сознательную жизнь (а сегодня это уже далеко не молодые люди, к ним принадлежу и я, а не только лидеры перестройки), когда граница 1939-1940 годов казалась незыблемой, не отдавали себе отчета в известной искусственности этой границы, в невозможности сохранить Союз в тех пределах, какие были заданы известным пактом Молотова - Риббентропа, если, конечно, всерьез иди по пути демократизации.

За республиками Прибалтики были 20 межвоенных лет, когда их народы пользовались плодами независимого существования, более живая память о сталинских репрессиях и депортациях и, может быть, главное – иной социокультурный строй общества. Поэтому и депутаты союзного парламента от этих трех республик, несмотря на избрание В.Пальма одним из сопредседателей Межрегиональной депутатской группы, пришли к заключению (и не без оснований), что отколоть эти республики от Союза и заняться там решением своих проблем перспективнее, чем вести борьбу за демократию в рамках СССР. То же можно сказать о Западной Украине, но после 1991 г. это головная боль независимой Украины, которая не миновала бы союзное государство.

Но дело не только в этом. И в других районах, которые исторически более органично были связаны сначала с российской империей, а потом с советским государством, были допущены, на мой взгляд, очень серьезные ошибки. В частности, я говорил тогда и убежден сейчас, что уж после трагедии Сумгаита необходимо было пойти навстречу требованиям армянского народа и осуществить тогда, когда это возможно было сделать силами центральной власти, воссоединение Карабаха с Арменией (возможно, на основе территориальных компенсаций). Не поняли, что сохранить армянский анклав в составе Азербайджана можно было только посредством этнической чистки. Мы имели бы во многом другую ситуацию, если бы возвращение Карабаха Армении было произведено союзной властью, а не самими армянскими силами. И, конечно, трагедия в Тбилиси в апреле 1989 г. – второй акт драмы Закавказья. Тогда-то и было по сути потеряно Закавказье.

Что же касается Казахстана и Средней Азии, то их, возможно, удалось бы сохранить, но нелишне задуматься, как повлияли бы на развитие событий в демократизировавшейся России феодальные режимы, которые сохранялись здесь и в советский период и которые имели бы иную окраску, чем теперь, но представляли бы мощный резерв консервативных сил.

Мы имели бы общее государство с туркменбаши и прочей малопривлекательной публикой в несколько другом обличье. Они были бы или партийными секретарями, каковыми они были в прошлом, или губернаторами, президентами и т.д., но оказывали бы огромное реакционное влияние на все процессы.

Что из этого вытекает для сегодняшнего дня? Во-первых, на данном историческом этапе не только восстановить СССР, но и сделать СНГ чем-то большим, чем площадкой для консультаций по вопросам, представляющим взаимный интерес, - дело скорее всего безнадежное. Зона общих интересов 12 государств, которые могли бы стать базой их интеграции наподобие ЕС, предельно узка. Особенно когда прошло столько лет после решений в Беловежье и Алма-Ате. Разного рода совместные политические декларации, заявления т.д. могут быть небесполезны. Но отношения с бывшими республиками СССР будут в основном выстраиваться на двусторонней основе. Не приходится рассчитывать на то, что в том или ином виде возникнут некие наднациональные органы по типу Европейского Союза, которым будут передаваться функции национального суверенитета.

Во-вторых, Союзное государство с Белоруссией, где в годы перестройки центробежные поползновения были едва ли не наиболее слабыми, сегодня – фантом. Существующие союзные структуры в основном выполняют роль кормушки для немалой группы российской и белорусской государственной бюрократии. Момент истины возник (или только промелькнул?), когда российский президент четко обозначил условия объединения с Белоруссией: статус субъекта Федерации то ли для всей республики, то ли для каждой из ее девяти областей. Раздражение белорусского «батьки» не могло не последовать.

В-третьих, процесс распада удалось остановить в пределах бывшей РСФСР. Российская Федерация сумела преодолеть тяжкие испытания, совладать с большинством тех сил, которые работали на разлом, отбить натиск сепаратистской бюрократии и националистической интеллигенции автономий, стремившихся превратить РФ в договорную конфедерацию. Федеративный договор, который они рассчитывали сделать каркасом государства, сыграл позитивную, но преходящую тактическую роль. Так к нему и следует относиться.

И последнее - о темпах преобразований. Это, может быть, самый больной вопрос.

Я в этом вопросе не могу солидаризироваться с распространенной точкой зрения, что преобразования, реформы следовало притормозить. Слов нет, эволюция - в противовес тому, чему нас обучали и в университетах, и в сети политпросвета, - при прочих равных условиях предпочтительнее революции.

Ипполит Тэн, который, на мой взгляд, достаточно убедительно показал, что еще в XVIII веке дело шло к преобразованию Франции из страны феодальной в буржуазную, что и без великой революции, которая озарила весь ХIХ век, модернизационные процессы эволюционно, с меньшей кровью, с меньшими жестокостями изменили бы страну. Об октябре 1917 г., столкнувшем нашу страну с магистрали мирового развития, я не говорю. Но и эволюция может протекать разными темпами. Напомню известное изречение: «Тихо едешь – беда догонит. Быстро едешь – беду догонишь». Найти верный темп – великое искусство политики. Пустое доктринерство упрекать руководителей перестройки в том, что они не смогли действовать в оптимальном темпе. Они действовали так, как это вытекало из обстоятельств, как им это диктовала обстановка. Но из прошлого все же надо извлекать уроки.
И вот не в порядке обвинения, но анализируя те действия, которые были предприняты Михаилом Сергеевичем в перестроечные годы, нельзя пройти мимо определенного политического зигзага, и этот зигзаг, как мне кажется, располагается между серединой 1990 года и апрелем 1991 года.

Да, действительно перестройка ускорялась. С каждым следующим годом происходили более глубокие изменения, но все мы оказались в ситуации Зазеркалья: для того, чтобы только стоять на месте, надо было все быстрее бежать вперед. Парадокс заключался в том, что темп перестроечных действий от года к году ускорялся, но и все более отставал от хода событий. И хотя преобразования 1989-1990 годов были гораздо более глубокими, чем преобразования 1987-1988, на мой взгляд, именно здесь был потерян темп. Михаил Сергеевич был не прав, когда сказал в то время, что страна правеет, и мы, лидеры, должны праветь вместе с ней. Нет, страна не правела. Правела та социальная страта, которая окружала Генерального секретаря. (Напомню только, что понятиями «правое» и «левое» тогда обозначалось нечто прямо противоположное, нежели сейчас).

Существует жесткое шахматное правило: как бы ни был гениален замысел, контрольные ходы надо делать своевременно. В политике это правило действует более жестко: можно лишь предполагать, когда упадет флажок. И на кон поставлено намного большее, чем выигрыш в шахматной партии. Почему же темп был утерян, в особенности в 1990 г.?

Только сам Горбачев может ответить на вопрос, почему это произошло, почему от него стали уходить настоящие фигуры, а оставались пешки. Как справедливо написал Грачев, Михаил Сергеевич продвигал эти пешки в ферзи, но пешки не могли играть на уровне ферзей. Впрочем, это ко благу, что столь слабыми и бездарными политиками оказались гэкачеписты. Не о них речь. Позволю себе высказать предположение: зигзаг 1990-91 гг., осторожность Горбачева, сужение круга реформаторов в партийном руководстве почти до одной фигуры Михаила Сергеевича проистекали в том числе не только из давления справа, но и из бесшабашной критики демократов и Ельцина, которая подталкивала Михаила Сергеевича вправо. Демократы, Ельцин, межрегионалы пришли к заключению, что нескольких лет позиционной борьбы у них в запасе нет. Их стратегия все больше ориентировалась на разрешение противоречий радикальными средствами в близкой перспективе. Горбачев и его потенциально ближайшие союзники продвигались в разном темпе.

В результате произошло, на мой взгляд, самое трагическое по последствиям событие 1990-1991 гг. - разрыв между главным реформатором в партийном руководстве и «ДемРоссией», еще во многом определявшей поведение российского парламента, демократической интеллигенцией, широкими демократическими слоями.

Здесь тоже заключен важный урок для понимания того, что следует и чего не следует делать в сложившейся ситуации. Во всяком случае, важно понимать, что сегодняшняя ситуация, когда цены на нефть, поддерживающие российскую экономику на плаву, высоки, президент располагает высоким рейтингом доверия, а противостоящие его позитивным действиям группировки бюрократии – гражданской, военной и спецслужб – не консолидированы, едва ли будет продолжаться долго.