Ю.А.Борко

Я намерен посвятить свое выступление значению концепций Нового политического мышления и Общего европейского дома для внешней политики посткоммунистической России. Но в связи с возникшей дискуссией по общим проблемам развития нашей страны за последние полтора десятилетия мне хотелось бы высказать некоторые свои соображения на этот счет.

В ходе бесчисленных и нескончаемых дискуссий вновь и вновь возникает один и тот же вопрос: а могло ли быть лучше? Я отношусь с большим скепсисом к любым попыткам нарисовать задним числом благостный сценарий развития нашей страны, будь то с середины 80-х или с начала 90-х годов. Во-первых, это невозможно ни подтвердить, ни опровергнуть практикой. История состоялась, она не знает сослагательного наклонения. Во-вторых, чем логичнее выстроены благие сценарии, тем больше они похожи на воздушные замки; реальная история, как правило, развивается нелогично.

Вот уже с десяток лет я задаю себе иной вопрос: а не могло ли быть хуже, чем было? И прихожу к выводу, что могло, и не единожды. И в августе 91-го года крушение политического режима могло произойти по бухарестскому сценарию, когда там три дня были бои. Представьте себе, сколько крови пролилось бы в Советском Союзе. И в декабре 91-го распад СССР мог пройти по югославскому сценарию. И в октябре 93-го противостояние могло вылиться в гораздо более масштабное кровопролитие. И в 96-м была реальная опасность победы КПРФ на президентских выборах. И дефолт в августе 98-го года не вверг страну ни в экономический крах, ни в социальную смуту. А ведь мы так и не проанализировали, почему и каким образом Россия каждый раз избегала наихудшего сценария. Но это факт, и он дает мне основание смотреть на наше будущее с осторожным оптимизмом.

В общем, эта тема заслуживает специального обсуждения на «Горбачевских чтениях». Здесь же я выскажу лишь одно соображение: хотя с точки зрения своих внутренних целей перестройка потерпела поражение, именно ей мы обязаны тем, что дальнейшие события в стране происходили не по самому жесткому варианту. Разумеется, это утверждение исходит из предположения, что после отказа в 60-е годы от курса на реформы и последующего 20-летнего периода застоя крушение системы так называемого развитого социализма было неизбежным. Я полагаю, что эта систему уже невозможно было перестроить, т.е. реформировать. Реальное историческое значение периода перестройки состоит в том, что он принес России свободу убеждений, свободу слова, ростки демократии и гражданского общества. К сожалению, этот период был слишком коротким. Демократическое движение не сумело консолидироваться; оно оказалось слишком слабым, чтобы взять в свои руки руководство страной и направить ее по пути последовательных реформ, как это было в странах Центральной и Восточной Европы. Но демократам хватило сил, для того чтобы смягчить крушение старой системы и распад СССР.

Теперь я хотел бы вернуться к проблемам, которым был посвящен доклад Анатолия Сергеевича Черняева, а конкретно – к содержанию и роли концепций нового политического мышления и общего европейского дома. С конца 1991 г. они были преданы забвенью. Но ведь, по сути, они являются концептуальной основой внешней политики России с момента обретения ею независимости и по сей день.

Как известно, мы не любим ссылаться на предшественников, воздавать должное тем, кто сказал что-то новое до нас. В этом плане характерен эпизод, о котором я хочу рассказать. В начале 90-х годов меня несколько раз приглашали в Кремль для консультаций при подготовке визитов Бориса Николаевича Ельцина на Запад. Одна из таких встреч с его помощниками состоялась накануне визита президента в Великобританию. В частности, меня спросили, какие специфические черты британской политической культуры следовало бы учесть, чтобы создать более доверительную обстановку. Я ответил, что в Британии уважают традиции и преемственность. Поэтому, несмотря на всю остроту отношений между первым президентом России и единственным президентом Советского Союза, было бы уместно сказать о том, что концепции нового политического мышления и общего европейского дома способствовали окончанию «холодной войны» и восприняты внешней политикой новой России. Едва начав, я увидел, как каменеют лица моих собеседников, хотя мы очень вежливо распрощались.

Горбачев М.С.: И больше они тебя не приглашали.

Борко Ю.А.: Именно так. Хотя с некоторыми из них я потом встречался, и мы сохранили нормальные личные отношения.

А теперь – по существу. Оценивая роль концепций, выдвинутых Михаилом Сергеевичем Горбачевым, на мой взгляд, следует различать два аспекта: с одной стороны, их основные принципы и цели и то, в какой мере они нашли отражение во внешней политики нашего государства, а с другой – практические результаты этой политики. Наши доморощенные критики названных концепций, как правило, смешивают одно с другим, утверждая, что поскольку цели, сформулированные их автором, не были достигнуты, причины неудач кроются в самих концепциях. Та- кой ход рассуждений ошибочен с точки зрения логики и не игнорирует реальные обстоятельства.

Итак, попробуем «отделить котлеты от мух». Начну с того, что ни один из двух российских президентов не подверг сомнению важнейший исходный тезис автора концепции нового политического мышления – о возросшей глобальной взаимозависимости государств и народов в современную эпоху. Может быть, это сделал кто-то из российских премьеров или министров иностранных дел? Что-то не припомню. А кто из руководителей российского государства и его внешней политики отверг другие важнейшие положения этих концепций – о том, что в основу международных отношений должны быть положены базовые ценности цивилизованного мира, что Россия должна установить отношения сотрудничества с развитыми государствами Запада и что одна из ее важнейших целей состоит в создании новой системы безопасности и сотрудничества в Европе?

Конечно, в трактовку этих положений вносились коррективы. Так, первого российского министра иностранных дел Андрея Козырева осуждали за то, что он, как говорится, пустился с места в карьер к союзу с «семьей цивилизованных народов», т.е. с Западом. И хотя его преемник Евгений Максимович Примаков картинно развернулся над Атлантикой, так и не долетев до Вашингтона, но, по сути, он лишь скорректировал внешнеполитический курс России, сбалансировав его западное и восточное направления и заменив идею союза с Западом более реалистичной задачей установления с ним отношений равноправного партнерства. Не видно никаких новшеств в базовых установках нашей дипломатии и при следующем министре – Игоре Иванове.
Я не буду комментировать внешнеполитическую доктрину и практическую дипломатию нынешнего президента – Владимира Путина. Выскажу лишь одно соображение: при всем ярко выраженном прагматизме его внешнеполитических инициатив, доктринально наш президент, как мне кажется, предельно близок к основным положениям и принципам концепций нового политического мышления и общего европейского дома.
Как уже было сказано мною выше, успехи или неудачи внешней политики не могут быть единственным или даже определяющим мерилом обоснованности и ценности доктрин, на которых она базируется. Более важными факторами, на мой взгляд, являются, во-первых, реальное состояние государства и, во-вторых, расклад сил на международной арене. Эти факторы определяют границы возможностей внешней политики, в том числе возможностей реализации принципов и целей обсуждаемых нами концепций. С течением времени эти границы менялись.

Давайте вспомним период перестройки. Выдвинутые в ту пору концепции нового политического мышления и общего европейского дома, несомненно, способствовали завершению «холодной войны» и, тем самым, открыли путь к новым отношениям сотрудничества недавних врагов. В этом заключается непреходящее историческое значение упомянутых концепций. Но поскольку перестройка забуксовала, и страна все глубже погружалась в системный кризис, установить новые отношения с Западом не удалось. Это ясно показала первая встреча советского президента с лидерами стран «Семерки», состоявшаяся в июле 1991 г. Они заняли беспроигрышную позицию выжидания: поживем – увидим. Автор перестройки и та часть советского общества, которая шла за ним, не получили той помощи, в которой они так остро нуждались. За июльской неудачей в Лондоне последовал августовский путч «гекачепистов».

Медведев В.А.: Мы денег не просили у Лондона. Горбачев денег у Лондона не просил.

Борко Ю.А.: Я понимаю. Но в западных СМИ был большой шум по поводу 100 миллиардов, якобы испрашиваемых Горбачевым, и нового издания «плана Маршалла», предназначенного для Советского Союза.

Горбачев М.С.: Но они раскололись. Миттеран, Андреотти и частично Коль понимали, что нужно реальный этап выхода из кризиса поддержать.

Борко Ю.А.: Михаил Сергеевич, должно быть взаимное доверие, а оно года- ми и десятилетиями наращивается. Сколь часто не декларировалось бы сегодня стратегическое партнерство, степень недоверия Запада к нам велика и по сей день. А в первые годы посткоммунистической России она была многократно выше.

На Западе наше внутреннее положение оценивают по жестким критериям. В первой половине 90-х годов продолжался спад производства, а социальная и политическая обстановка то и дело приближалась к опасной черте, за которой мог последовать взрыв. Затем короткий период стабилизации был прерван дефолтом, возобновлением военных операций в Чечне и деградацией президентской власти. Можно ли было в этой обстановке в полной мере реализовать новые принципы российской внешней политики, во многом заимствованные из Вашего, Михаил Сергеевич, теоретического арсенала? И все же наша дипломатия добилась ряда успехов: вступление в Совет Европы, Соглашение о партнерстве и сотрудничестве с ЕС, присоединение России к «Большой семерке», совместные миротворческие акции и т.д. Но это отдельные «прорывы».

Фронтальные дипломатические успехи будут всецело зависеть от успехов внутренних. Худо-бедно, но теперь мы вступили в стадию экономического роста и социально-политической стабилизации. Очень хочется сказать – устойчивого роста, но подождем год – другой. Соответственно, начинает повышаться рейтинг доверия к стране и ее руководителям. Эту тенденцию также предстоит закрепить.

В заключение – несколько соображений о перспективах реализации идеи общего европейского дома. Что происходит в наших отношениях с ЕС? У нас с ними декларировано стратегическое партнерство. Прочтите документы наших саммитов, включая последний, состоявшийся 29 мая нынешнего года в Москве. Мы просто лобызаемся. А если поговорить в неформальной обстановке с нашими весьма ответственными лицами, участвующими в переговорах с Евросоюзом по конкретным вопросам экономического и политического сотрудничества, то они многое расскажут вам о жесткости и несговорчивости нашего стратегического партнера, о дефиците взаимопонимания и доверия. Такова реальность наших отношений, пока еще далеких от подлинного партнерства. Сегодня я назвал бы его асимметричным и трудным партнерством.

Но Россия и ЕС связаны обоюдной зависимостью и, скажем осторожно, большим сходством долгосрочных интересов. После трагедии 11 августа 2001 г. нас объединила и необходимость бескомпромиссной борьбы с безжалостным врагом – международным терроризмом. Стимулы к строительству объединенной мирной Европы, т.е. общего европейского дома, усилились. Нам надо учиться совмещать последовательный курс на достижение этой цели с твердой защитой наших повседневных практических интересов и с точным выбором устраивающих нас форм участия России в европейской интеграции.

Сейчас начался разговор о вступлении России во все евро-атлантические структуры. Тут есть о чем подумать. Правда, я не очень согласен с Вами, Михаил Сергеевич, насчет ассоциации.

Горбачев М.С.: С Европейским Союзом?

Борко Ю.А.: Да, с ЕС. Я думаю, что это сейчас рано говорить об этом. Они не пойдут на ее создание, да и мы не готовы к ней. А лет через 10-15, возможно, эта перспектива станет предметом обсуждения. А может, сначала надо подумать об ассоциации с НАТО? А как в этом контексте мыслятся наши будущие отношения с европейскими государствами, входящими в СНГ?

Есть огромное поле для размышлений и дискуссий, и я убежден в том, что начавшиеся «Горбачевские чтения» внесут в них большой творческий вклад. И это, помимо всего прочего, будет вкладом в новое политическое мышление.