Точка зрения. Алексис Берелович: «Не интеллигенция «обучила» Бориса Ельцина, а он использовал ее в своих целях, притом очень искусно».

В последнее время рядом историков нередко высказывается мнение, что авторитарная форма правления – не следствие того или иного режима, а свойство российской системы власти. Так, личная преданность правителю и потребность в «сильной руке», которую сегодня принято называть вертикалью власти, имелись как в дореволюционной России, так и в социалистической, и благополучно сохранились по сей день. В то же время существует и противоположная точка зрения, согласно которой у России был шанс на демократическое правление, однако она его упустила. Сторонники обеих точек зрения, так или иначе, обращаются за аргументами к одному и тому же периоду – перестройке. «Полит.ру» публикует статью Алексиса Береловича, в которой автор размышляет о формах и причинах гибели советского режима, а также пытается ответить на вопрос, почему переход через авторитаризм к демократии так и не совершился, и какую роль в этом сыграла советская интеллигенция. Статья опубликована в журнале «Вестник общественного мнения» (2009. № 2), издаваемом Аналитическим Центром Юрия Левады.

Алексис Берелович (Франция)

Упущенный шанс

При чтении мемуаров или статей, посвященных периоду перестройки, нетрудно выделить несколько типичных подходов к рассмотрению событий. Назову три основных типа, которые, разумеется, могут в реальности смешиваться или дробиться на более мелкие варианты.

Простейший из сценариев сводится к глаголу «развалили». Некие враги России, действующие чаще всего по наущению каких-то темных сил: ЦРУ, участников жидомасонского заговора и проч., – «развалили» страну, в результате чего наступил «хаос» ельцинских времен, сменившийся в самое последнее время путинским «порядком». Согласно второму сценарию, советский режим, полностью утративший жизнеспособность, рухнул, Россия постепенно, хотя и не без трудностей, изживает последствия советского «вывиха»; далее возможны варианты: либо Россия превращается в новую империю со своей самобытной цивилизацией, либо Россия встает в ряд цивилизованных (читай – западных) стран. Наконец, третий сценарий: у России был демократический шанс (в одном варианте он был воплощен в Михаиле Горбачеве, в другом – в Борисе Ельцине), но она его упустила и снова вернулась в привычную авторитарную колею. Я хотел бы остановиться именно на этом последнем сценарии, популярном в среде либеральной интеллигенции.

Скажу банальную вещь: описывать и анализировать перестройку очень важно, потому что именно в этот период советский режим пошел трещинами и в конце концов рухнул. Следовательно, изучая перестройку, мы исследуем не только те конкретные формы, в которых происходил крах Советского Союза, но также и те причины, которые привели систему к гибели или, говоря иначе, те причины, по которым замысел Михаила Горбачева модернизировать экономику, придать стране динамичность и открытость, построить (не забудем о корне слова «перестройка») демократической социализм или, согласно формуле времен «пражской весны», социализм с человеческим лицом, – замысел этот потерпел неудачу.

Был ли связан крах режима со стечением конкретных обстоятельств или же он был обусловлен незаметными с первого взгляда, но от того ничуть не менее могущественными закономерностями? Сегодня одно из самых распространенных объяснений гласит: крах был неизбежен оттого, что «советская» (социалистическая) социально-экономическая система была нежизнеспособна. Объяснение это, несмотря на кажущуюся строгость, не столько логично, сколько тавтологично: система рухнула, потому что не могла не рухнуть. Поэтому для пущей важности приходится призывать на помощь «закономерности», хотя не вполне ясно, о каких, собственно, законах идет здесь речь. К этой историографической операции прибегают чаще всего интеллигенты, выросшие в лоне советской системы и связанные с ней неразрывными узами; во-первых, эти люди воспитаны в традициях «марксистско-ленинской историографии», где любое событие объяснялось законами истории, а во-вторых, эта операция помогает им оправдать любое – активное или пассивное – сотрудничество с советской властью: раз она была обречена рухнуть, не было никакой необходимости бороться против нее.

Эти размышления о перестройке как агонии советского режима приводят к двум тесно связанным между собой вопросам. Первый касается того, подлежал ли советский режим реформированию (варианты ответа: да, подлежал, потому что центральная власть сама начала глубинные реформы; нет, не подлежал, поскольку начавшиеся реформы как раз и привели к краху Советского Союза). Второй вопрос вытекает из первого, но носит более общий характер: был ли жизнеспособным социализм как таковой или же он с самого начала был обречен как тупиковая ветвь истории (социализм в этом случае трактуется как «ошибка» истории, в результате которой на свет появились нежизнеспособное существо, нечто вроде динозавра). Если крах СССР – следствие случая, тогда вопрос о жизнеспособности социализма остается открытым; если, напротив, считать этот крах неизбежным, исторически закономерным, то он, естественно, выступает «доказательством» невозможности построения социализма (впрочем, левые радикалы думают иначе; они полагают, что Советский Союз нельзя называть социалистическим государством, и видят в его крахе не что иное, как подтверждение его несоциалистической природы, ничуть не компрометирующее «истинный» социализм). Совершенно очевидно, что сегодня главенствует второй подход, однако стоит напомнить, что в прошлом одну систему – капиталистическую – уже считали обреченной, между тем сегодня капитализм в его либерально-демократическом варианте объявлен завершением человеческой истории[1].

Изучая перестройку, мы обязаны учитывать различные и зачастую противоположные намерения самых разных действующих лиц. Перечислим их, двигаясь от более консервативных слоев к более реформаторским. Строго говоря, безоговорочные сторонники сохранения системы в неизменном виде были весьма немногочисленны; к их числу относились по преимуществу государственные чиновники разного уровня (в том числе и работники партийного аппарата); следующую группу составляли гораздо более многочисленные сторонники умеренных реформ, которые позже, испугавшись горбачевских реформ и, главное, радикальных реформаторов, примкнут к «чистым» консерваторам. Затем следовали «горбачевцы», желавшие подвергнуть социалистическую систему серьезным преобразованиям, но все же считавшие нужным ее сохранить; наконец, в последнюю очередь назовем тех, которые желали покончить с социалистической системой, выйти из нее. Было бы, разумеется, ошибкой утверждать, что все названные группы были жестко структурированы, имели четко сформулированные программы и искали поддержки у населения. Многие действующие лица претерпели стремительную эволюцию и перешли, например, от умеренного реформаторства к антисоветскому радикализму (антисоветскому в самом прямом смысле слова, т. е. к желанию покончить с советской системой) или, напротив, от того же умеренного реформаторства к непробиваемому консерватизму (о чем уже говорилось выше); помимо реальной эволюции следует учитывать и тактические игры: дело в том, что либералы (не либералы в советском смысле, т. е. не сторонники демократизации существующего режима, а приверженцы экономического либерализма и демократии, отвергающие социалистическую систему) предпочитали – в особенности в начале перестройки, когда было еще не вполне понятно, о чем можно говорить свободно, а о чем нет, а точнее, было понятно, что не следует заходить дальше умеренной критики «недостатков» системы, – демонстрировать верность «демократическому социализму» и не обнажать свои истинные взгляды. Именно в этом переменчивом и разноречивом контексте интеллигенции приходилось позиционировать себя, выражать свои мысли, действовать, заключать союзы, маневрировать.

Изучение перестройки проясняет ответ на неизбежно встающий вопрос: а что осталось от старой системы сегодня? Становится более понятным, что в советской системе черты, которые она почерпнула от породившей ее социалистической идеологии, соседствуют с теми, какие она накопила сама за долгие годы существования, и с теми, какие имелись еще в дореволюционной России, вне всякой связи с социализмом, и благополучно сохранились по сей день. Возьмем, например, потребность в «сильной руке» и личную преданность правителю, то, что В. Путин назвал «вертикалью власти», а именно систему, при которой управление государством осуществляется исключительно сверху вниз: конечно, система эта окрепла в течение социалистического периода, но тот факт, что она существовала в России до 1917 г. и продолжает существовать после 1991-го, позволяет, полагаю, утверждать, что она является не следствием социалистического режима, а формой правления, так сказать, присущей российской системе власти. В ходе перестройки страна пережила потрясение, позволившее ей выскочить на короткое время из колеи (феномен «path dependence»), однако очень скоро старые формы снова вошли в силу и переплелись – более или менее явно – с теми новыми формами, которые возникли в течение недолгого периода свободы. Парадоксальным образом в то время как инициатор реформ, по видимости, желал дать стране «больше социализма» (некоторые остатки  которого присутствовали в советской системе, по крайней мере на словах[2]) и меньше советскости (под которой понималась авторитарная система, базирующаяся на сращении экономики и политики), на деле Россия в конечном счете пришла к результатам полностью противоположным: последние черты социализма исчезли начисто, а «советскость» сохранилась, чтобы не сказать усилилась.

Почему мне представляется важным задуматься над той ролью, которую сыграла интеллигенция в ходе перестройки? Для начала замечу, что сама интеллигенция охотно подчеркивает свое участие в перестройке и считает его решающим[3]; в реальности экономические и национальные факторы, а также внутрипартийная борьба значили, по всей вероятности, гораздо больше; тем не менее интеллигенция в самом деле сыграла немаловажную роль, по тому что, благодаря гласности, ее деятельность была наиболее заметна, гласность же занимала центральное место в стратегии горбачевских реформ и осталась в памяти очевидцев и участников тех событий как главная составляющая и своего рода эмблема 1980-х гг.

Советская интеллигенция[4] включалась в процесс либерализации общества постепенно и в разнообразных формах, в зависимости от взглядов тех или иных интеллигентов и степени их интегрированности в общество и/или маргинализации. В Советском Союзе интеллигенты всегда играли более значительную роль, чем на Западе или в царской России, по той простой и не раз упоминавшейся причине, что в отличие от западных обществ (где легитимность власти сообщает всеобщее избирательное право) и от дореволюционной России (где власть считалась данной от бога), советская власть черпала свою легитимность в революции, которая, в свою очередь, основывала свою легитимность на законах исторического материализма. Поэтому в советской России власть гораздо сильнее, чем в других странах, нуждалась в идеологах, историках, философах, писателях, журналистах и проч., которые могли бы своими текстами давать ей необходимую легитимацию. Отсюда особое внимание советской власти к работникам интеллектуального труда и значение политики кнута и пряника, которую она вела по отношению к ним.

После «оттепели»[5], когда интеллигенты получили возможность выбирать между различными жизненными стратегиями, они разделились на несколько течений, которые можно классифицировать по двум принципам. Первый – идеологическая направленность; если исходить из этой классификации, в Советском Союзе имелись националисты (в государственническом либо неославянофильском варианте), государственники, «марксисты-ленинцы», реформаторы, хранящие верность демократическому социализму, «западники » – приверженцы либеральной демократии, технократы и проч.[6]  В отсутствие общественного пространства, а значит, и общественного мнения, в отсутствие публичных дебатов, кроме тех, которые осуществлялись на страницах самиздата и тамиздата (но можно ли назвать такие дебаты публичными?) или в подцензурной печати с помощью иносказаний и «эзопова языка», в отсутствие, само собой разумеется, политических партий, взгляды и убеждения были нечеткими, зыбкими, и один и тот же человек мог исповедовать сразу несколько несовместимых идеологических убеждений.

Но гораздо больший интерес представляет, на мой взгляд, классификация по другому принципу – а именно по степени интегрированности в советское общество (а возможно, и по близости к власти). Здесь перед нами выстроится ряд, идущий, образно говоря, от диссидента до аппаратчика из ЦК КПСС. Охарактеризуем вкратце основные типы интеллектуалов, из которых состоит этот ряд. Это, прежде всего, откровенные диссиденты, входившие в различные кружки и группы и не скрывавшие своих оппозиционных взглядов. К началу перестройки многие из них либо сидели в лагерях, либо находились в эмиграции. Затем идут околодиссидентские круги – люди из различных социальных пластов, близкие к диссидентам не только по взглядам, но и «габитусу », подписанты, время от времени (хотя и не систематически) ставившие свои подписи под теми или иными письмами протеста против того или иного действия властей, или авторы, публиковавшие – чаще всего под псевдонимом – «диссидентские» статьи на Западе или в самиздате. Еще одна близкая к диссидентам, но не сливающаяся с ними группа, – это «бывшие», люди, некогда входившие во властные структуры, но – по причинам порой случайным, а порой вполне обоснованным – отлученные от власти в более или менее жесткой форме (в первую очередь «шестидесятники», исповедующие «социал-демократические» убеждения). Затем следуют добровольные маргиналы: истопники из поколения «семидесятников», представители культурного андеграунда, верующие и проч. Следующая категория – «нормальные люди», интегрированные в общество, работающие, публикующиеся; здесь тоже возможны варианты: одни постоянно пытались обойти цензуру, сказать максимум возможного в данных обстоятельствах, но при этом не подвергать свое благополучие особому риску; другие предпочитали оставаться в мейнстриме, но при этом стремились быть хорошими профессионалами и не совершать подлостей; ни те ни другие не делали карьеру, не претендовали на руководящие должности, которых им, впрочем, и не предлагали. Затем следовали карьеристы, которые тоже подразделялись на несколько типов: здесь были компетентные карьеристы, которые желали самореализоваться[7] и были готовы ради этого пойти на некоторые идеологические и моральные жертвы, но все-таки стремились сохранить некий минимум достоинства и респектабельности; карьеристы-циники, готовые ради карьеры абсолютно на все; карьеристы, верившие в то дело, которому они служат (не столько в коммунизм, сколько в «великую советскую державу»). Еще ближе к власти стояли директора институтов (но и среди них различались самые разные типы: от директора, пригревающего в своем заведении полу-диссидентов, до директора, который, напротив, по собственной инициативе их травит), редакторы журналов (здесь имелись те же различия) и, наконец, интеллигенты, работавшие в партийном аппарате – советники, консультанты и проч., – также различавшиеся как оттенками убеждений, так и жизненными судьбами. Что же касается самих руководителей партии, то вопрос о том, можно ли причислять их к числу интеллигентов, остается открытым, хотя сами они склонны отвечать на этот вопрос положительно.

Видные представители интеллигенции, как маргиналы, так и карьеристы, зачастую были выпускниками одних и тех же престижных высших учебных заведений; филологи, историки, философы[8] и журналисты заканчивали соответствующие факультеты Московского и Ленинградского университетов; международники кончали МГИМО, экономисты – «Плехановку», и проч. Научно-техническое образование мы в этой статье рассматривать не будем. Самых политизированных сближала служба в таких местах, как, например, редакция журнала «Проблемы мира и социализма» в Праге; ее описание содержится во многих мемуарных сочинениях[9]. Общее прошлое объединяло интеллектуалов с самыми противоположными судьбами. Так, упомянутый выше Н. Биккенин, который во время перестройки превратил Журнал «Коммунист-Свободная мысль» в одно из самых интересных изданий Советского Союза, а до этого «…много лет (1966–1987) работал в <…> аппарате ЦК КПСС, в частности заведовал сектором журналов»[10], поддерживал дружеские связи с Игорем Дедковым, журналистом и литературным критиком, который жил в Костроме на положении полу-ссыльного, поскольку после ХХ съезда КПСС был одним из лидеров студенческого движения на факультете журналистики Московского университета. Поэтому, как только Биккенин стал редактором (а затем главным редактором) «Коммуниста» и одним из ближайших советников Михаила Горбачева, он пригласил Дедкова из Костромы в Москву, и тот сделался одним из самых читаемых авторов «Коммуниста/Свободной мысли».

Наконец, важно отметить, что поколение «шестидесятников»[11], разочаровавшихся в демократическом социализме (одних это разочарование постигло в 1964 г., когда сняли Хрущева, других – в 1968 г., когда ввод советских войск в Чехословакию положил конец «пражской весне»), эволюционировало в разных направлениях: кто-то чаще всего просто из конформизма стал заурядным представителем идеологии брежневской эпохи, кто-то, напротив, примкнул к диссидентам, кто-то стал либералом «западником», кто-то  националистом-«славянофилом», наконец, кто-то – и это чрезвычайно важно – остался на позициях демократического социализма. Именно эти последние, естественно, первыми откликнулись на призыв Горбачева и его команды.

Накануне перестройки так называемая «либеральная» интеллигенция ощущала себя совершенно чуждой как «власти», так и «народу» (к этому треугольнику власть/народ/ интеллигенция, вне которого интеллигенция себя не мыслила, мы еще вернемся[12]). Московская тележурналистка, связанная с московской околодиссидентской интеллектуальной элитой, писала в своем дневнике, который позже опубликовала на правах исторического свидетельства, хотя и признавалась, что по прошествии двух десятков лет «корчилась от стыда при чтении дурацких, грубых и безапелляционных суждений»[13]:

« 15 июня 1983.

Только что прослушала главный идеологический доклад, сделанный вчера Черненко. Поток бессмысленных слов, вызывающих ярость. Грустно и противно это слышать, но мы будем жить без их вонючих указаний. Мы сами по себе, они сами по себе. Страна моя, ты с кем? Неужто с ними?»[14]

Новые – отчасти – правители быстро осознали (а некоторые из них осознавали и много раньше), какая пропасть отделяет общество от руководителей страны, и, поскольку первые предпринятые ими меры («ускорение») оказались неэффективны, то, стремясь развеять скепсис общества, разочарованного десятилетиями неисполненных обещаний, и убедить его в своей воле к переменам, они прибегли для новой мобилизации общества к помощи интеллектуалов-«реформаторов»[15]. Эта политика получила название «политики гласности». Для того чтобы создать некое подобие общественного мнения, власти обратились именно к политическим журналистам из поколения «шестидесятников», не запятнавшим – или не слишком запятнавшим – свою репутацию. Наиболее типичная фигура из этой когорты – Егор Яковлев, назначенный главным редактором газеты «Московские новости». Обращение власти к «шестидесятникам» можно объяснить несколькими – впрочем, не взаимоисключающими – причинами. Во-первых, эти люди принадлежали к тому же поколению, что окружение Горбачева и он сам; в целом (хотя, как мы уже видели, здесь возможны были исключения) они стояли на позициях, близких к горбачевским, иначе говоря, были приверженцами демократического социализма; их было гораздо легче привлечь к активной работе, чем добровольных маргиналов из следующего поколения; с другой стороны, они были гораздо менее запятнаны деятельным служением брежневскому режиму, чем карьеристы из этого же следующего поколения; наконец, они успели сделать себе имя во время оттепели и тем самым приобрели определенную репутацию в интеллектуальной среде, что для представителей следующих поколений было уже невозможно или, по крайней мере, очень сложно. Это следующее поколение, так называемое поколение «семидесятников», тоже неоднородно и делится на несколько течений или социальных позиций. Назовем прежде всего уже упомянутых «истопников», относящихся к власти как таковой с гораздо большим скептицизмом, чем любые «шестидесятники» («истопники» поверили в то, что правители страны в самом деле хотят что-то изменить, лишь очень нескоро и с большим трудом – да и то не все). Некоторые из них в эпоху «застоя» зашли по пути маргинализации так далеко, что даже свободы, открывшиеся во время перестройки, не помогли им «социализироваться», и они остались «потерянным поколением».

Несколько иной оказалась судьба тех «семидесятников», которые в брежневскую эпоху были совершенно аполитичны: именно они, внезапно и стремительно политизировавшись, станут участниками клубов, комитетов, групп, которые возникнут на втором этапе перестройки и получат название «неформальных»[16]. Чтобы убедить эту часть интеллигенции в реальности своих намерений, руководство КПСС подает несколько недвусмысленных сигналов, например, предоставляет съезду кинематографистов 1986 г. право избрать председателем Союза кинематографистов Элема Климова, и, главное, возвращает в декабре 1986 г. в Москву из Горького (ныне Нижний Новгород) Андрея Сахарова. Руководители страны действовали вполне расчетливо (что не отменяет того факта, что подобная политика явно отвечала личным убеждениям таких людей, как М. Горбачев или А. Яковлев[17]), и расчеты их оправдались. Интеллигенция постепенно проникалась верой в реальность перемен и начинала поддерживать власти. Татьяна Юрьева записывает в дневник 9 ноября 1986 г.: «Сейчас им (Горбачевым) увлечена интеллигенция. Только и слышишь от знакомых: Я – ГОРБАЧЕВКА! А некоторые бранятся: У-У, ГОРБАЧЕВКИ!»[18]. А Игорь Дедков заносит в свой дневник еще в мае 1986 г.: «Речь (Горбачева) хороша многими сторонами. Во всяком случае, с времен Хрущева (параллель весьма красноречивая. – А. Б.) с народом, т. е. Со всеми нами, так не разговаривали». Впрочем, несколькими строками ниже Дедков отзывается о надеждах своего окружения, на его взгляд, весьма преувеличенных, с явным скептицизмом: «Вот уж поистине в духе наших вечных умильных надежд!»[19] Таким образом, интеллигенты постоянно переходят от надежды к отчаянию. Они живут надеждой потому, что в этот период от них самих не зависит ровно ничего, а от доброй воли руководства страны – все. Характерна фраза из дневника Дедкова: «Как я устал надеяться». Эти колебания между надеждой и отчаянием описаны Л. Баткиным в статье, вошедшей в сборник «Иного не дано»[20]. Поколению «шестидесятников» эти надежды служили напоминанием о надеждах времен «оттепели». Не случайно принадлежащий к этому поколению Булат Окуджава цитирует в интервью, данном «Московским новостям» в мае 1986 г., строку из своей песни «Я вновь повстречался с надеждой»[21]. Все ясно осознавали параллель 1956/1986, «оттепель»/ перестройка, и всеми владела навязчивая идея о том, что ни в коем случае нельзя снова упустить открывшийся шанс.

Свобода слова, обретенная в течение 1987 г., имела двойственные последствия: во-первых, поскольку руководство партии не желало обнародовать свои внутренние разногласия, противоборствующие фракции вели полемику через посредство «своих» органов периодической печати. Для простоты можно, конечно, говорить, что «Московские новости» сражались против «Советской России», но в реальности борьба шла между поддерживавшими эти газеты членами Политбюро. Во-вторых, в 1987—1989 гг. произошло не столько завоевание, сколько постепенное расширение пространства дозволенной свободы: сначала стало возможным критиковать период брежневского застоя, затем – сталинизм, затем – всю советскую систему в целом. Апогеем этого процесса стала публикация в августе—ноябре 1989 г. в журнале «Новый мир» солженицынского «Архипелага ГУЛАГ»[22]. Эта логика, согласно которой следует все время идти дальше и дальше[23], имела наряду с очевидными положительными менее явные негативные последствия для интеллектуальной (а равно и политической) жизни страны: критики советского режима стремились быть все более и более радикальными, и потому наполняли свои описания прошлого все более устрашающими деталями, причем чем страшнее были рассказы, тем больше веры они внушали. С другой стороны, те, кто описывали русское дореволюционное прошлое или (в другом варианте) прелести жизни на Западе, стремились сделать свои рассказы как можно более идеальными; ведь чем более безоблачными были эти описания, тем сильнее они расходились с советскими догмами, а именно это и в критике советского и в восхваление дореволюционного мира стало главным, если не единственным, критерием достоверности. В это соревнование всякий день включались новые участники, и одной статьи было достаточно для того, чтобы автор «проснулся знаменитым». Интеллигенция заявляла о себе не в научных публикациях, а в публицистике – именно благодаря ей авторы обретали мгновенную славу. А. Ципко, А. Мигранян, И. Клямкин, Л. Баткин, Ю. Карякин, Ю. Буртин, А. Нуйкин и многие другие стремительно прославились именно таким образом, нередко благодаря одной-единственной нашумевшей статье. Слава некоторых из них оказалась недолговечной, другие до сих пор остаются известными политическими комментаторами или консультантами. Порой авторы выступали со статьями по своей специальности, экономике или социологии[24], но чаще всего они писали о том, что к их научной специализации отношения не имело. Таким образом, наблюдалось то, что можно назвать массовой депрофессионализацией или, если угодно, всеобщей переквалификацией.

Итак, на этом первом этапе интеллигенция, согласно пожеланиям власти, откликнулась на ее призыв к сотрудничеству. Затем наступил второй этап; в этот момент раздались голоса людей того же поколения, но более скептических и имевших в прошлом опыт диссидентства. В марте 1988 г. группа диссидентов-эмигрантов опубликовала в еженедельнике «Русская мысль» открытое письмо, в котором подвергла сомнению реальность политики гласности и искренность советских руководителей; авторы письма призывали Горбачева предоставить доказательства своей воли к переменам. Егор Яковлев опубликовал в «Московских новостях» письмо эмигрантов и свой ответ им, в котором высмеял требования авторов, а их самих упрекнул в отрыве от реальности[25]. Интеллигенты, до этого сторонившиеся политики, начали действовать – причем гораздо более активно, чем публицисты предшествующего периода, – в 1988 г. Они сыграли очень важную, если не решающую, роль во время выборов делегатов на Съезд народных депутатов в марте 1989 г.[26] Разница между «статусными интеллигентами» и интеллигентами следующей волны становится ясна при сравнении «неформальных» групп, во главе которых стояли эти последние, с деятельностью созданной в сентябре 1988 г. «Московской трибуны», куда входили в основном первые. Деятельность «Московской трибуны» проходила в полном соответствии с описанной выше схемой «треугольника»: «статусные» интеллигенты благодаря своим познаниям и социальной роли дают рекомендации власти (играют роль советника при государе) и указывают правильный путь населению, или «народу» (играют роль просветителей)[27].

Однако интеллигенты не были готовы к той роли, которую желали играть и которую от них ждало общество (и власть[28]), и потому затруднялись не только с практическими рекомендациями, но даже с постановкой общих вопросов для обсуждения. Споры, дискуссии шли в основном об истории, об оценке прошлого. На то, разумеется, имелись весомые причины: разговор о сталинизме, который, едва начавшись во время «оттепели», был тут же прерван, было необходимо продолжать[29]. Создание в январе 1989 г. общества «Мемориал» стало самым явным и самы