Трагизм российской истории, — в особенности, истории советского периода, — совершенно уникален. Именно шекспировская мощь этого трагизма делает нашу историю таким же национальным достоянием, как русская классическая литература ХIХ века или русский балет. Но в чем, собственно, заключается эта уникальность?

 

Что, в ХХ веке мало было в Европе диктатур, которые уничтожали собственных граждан? Полным-полно их было. Ни регентство Хорти, ни режим Антонеску или Салазара не отличались гуманизмом и вегетарианством, не говоря уже о Муссолини или диктатуре Франко. Но и во многих других странах Европы порядки были достаточно далеки от демократических — что при Пилсудском в Польше в период режима санации, что при Сметоне в Литве. И так далее. Есть такая организация —«Freedom House», которая каждый год выпускает «карты свободы». Они там как-то по определенным формализованным критериям определяют уровень свободы в каждой стране и соответственно закрашивают карту: одни страны закрашены черным цветом, другие — серым, третьи в полосочку, четвертые, которые считаются свободными, — кажется, синим. Так вот, если бы они делали такую карту Европы для 30х годов, то синих пятен на ней почти что и не было бы — где-то там, ближе к Атлантике они бы теснились. А уж за пределами Европы… Одна кровавая история Мексики чего стоит. Или Япония. Или Китай. И ведь это не кончилось после Второй мировой войны! Возьмите резню, учиненную в начале 1970х армией в Восточном Пакистане — нынешней Бангладеш. Или правление «черных полковников» в Греции. Еще ближе к современности — Аргентина в годы военного режима.

 

И, тем не менее, два режима — Сталина и Гитлера — выпадают (возможно, ретроспективно) из этого ряда и рассматриваются памятью человечества в ином событийном ряду — там, где армянский геноцид 1915 года, убийства сотен тысяч в Камбодже, резня в Руанде и тому подобное. Иными словами, там, где речь идет не просто о недемократическом образе правления и даже не просто о террористических диктатурах, а о гуманитарных катастрофах. И в этом ряду Сталин и Гитлер определенно возглавляют перечень. О Пол Поте или Талаат-паше сегодня не всякий слышал; имена Гитлера и Сталина знает каждый — ведь они не просто организаторы двух главных гуманитарных катастроф ХХ века, они играли заглавные роли в театре мировой истории.

Но где та грань, то ключевое событие, которое отделяет в памяти человечества нормальную, простите за оксюморон, террористическую диктатуру от диктатуры-организатора гуманитарной катастрофы? Давайте ограничимся европейской историей, то есть, гитлеризмом и сталинизмом. С гитлеризмом всё ясно: здесь работают два обстоятельства — роль гитлеровской Германии в развязывании Второй мировой войны и, конечно, Холокост. А за счет чего в этот ряд попадает сталинизм (точнее — должен бы попасть, ибо в западноевропейском сознании он занимает, к сожалению, место, недостаточно соответствующее его значению)?

 

Мне представляется, что два исторических события выводят коммунистический террор сталинского периода за пределы европейского понимания того, что есть «норма» государственного террора. Во-первых, коллективизация. Подчеркиваю: не раскулачивание как таковое, а коллективизация в целом, то есть не только репрессивная кампания, но вся грандиозная социально-экономическая контрреволюция, организованная Сталиным и большевиками в 1929–1932 гг. И, Во-вторых — Большой террор.

 

Уникальность Большого террора — вовсе не в той явной, всем известной его компоненте, которая началась где-то году в 1934м и уничтожила или провела к покорности правящую элиту. Это как раз обычная, будничная практика истории, по всем известной формуле: «революция пожирает своих детей». Это мы еще в 1793 году проходили. Ну да, в СССР и эта чистка элиты, обычная для второй фазы многих революций, прошла с особым размахом, с особой жестокостью, и поразила воображение современников. Но все же главная составляющая Большого террора — это его «подводная», тайная часть, так называемые массовые спецоперации НКВД, которые начались в августе 1937 года и длились сравнительно недолго, всего 15 месяцев. Но эти 15 месяцев в корне изменили национальную психологию.

 

Не буду пересказывать специфику этой, на мой взгляд, главной составляющей всей кампании; наше представление об этой специфике изложено в «Тезисах Мемориала» о Большом терроре, которые опубликованы, в частности, в газете «Тридцатое октября». Только на одном я хотел бы остановить ваше внимание: спецоперации были тайными, приказы были суперсекретными.

 

О трех «больших процессах» или о «деле маршалов» писали все газеты страны, на собраниях и митингах принимались кровожадные резолюции. Так или иначе, имена Тухачевского, Зиновьева, Пятакова или Бухарина были всем известны. Именно эти судебные процессы составили образ 37го в народном сознании. Именно они приводили в смущение и замешательство западную интеллигенцию. Именно они становились, в первую очередь, предметом догадок, гипотез, исторических реконструкций. Позже, через 20 лет, Хрущев заговорил и о других расправах — тех, что сопутствовали «большим процессам», повторяли их на провинциальном, региональном уровне. Но и у Хрущева речь шла об элите; грубо говоря — о тех, кто был приговорен Военной коллегией Верховного Суда, спецколлегиями областных судов и военными трибуналами; таких было тысяч 40–45. И когда в 1960е, 1970е, 1980-е говорили о Большом терроре, то говорили в первую очередь об этих сороках тысячах.

 

Отсюда рождается главный миф о Большом терроре — тот миф, который мы, в частности, слышали в некоторых выступлениях первой сессии. Миф о том, что 37й год, ежовщина — это всего лишь расправа Сталина с элитой. То ли большая кровавая точка в борьбе за абсолютную единоличную власть, то ли чистка в преддверии большой войны, то ли даже азиатский вариант ротации кадров.

 

Сталин уничтожал честных коммунистов. Вот формула, предложенная Хрущевым, и мы до сих пор не можем вырваться из плена этой формулы. Когда-то это считалось главным преступлением Сталина и Ежова — то, что они уничтожали честных коммунистов. Ныне эту же самую формулу многие наполняют противоположным содержанием. Ну да, Сталин уничтожал честных коммунистов — вот и молодец: так им и надо, этим честным коммунистам, которые за несколько лет до того уничтожили российское крестьянство, «отлились кошке мышкины слезки».

Оценки поменялись на противоположные, но они основаны на одной и той же посылке, ложность которой стала понятна только за последние 15 лет. Когда было обнаружен оперативный приказ Ежова №00447, «национальные приказы», когда было поднято ведомственное делопроизводство НВКД, — вот тогда в общих чертах стала известна суть Большого террора, его статистика и его истинная направленность.

 

Теперь мы знаем, что на каждую жертву ВКВС и военных трибуналов приходится приблизительно 40 человек, осужденных «тройками» и «двойками». Об эти «тройках» раньше только смутные слухи ходили. И что из этих сорока двадцать было казнено, а двадцать отправлено в лагеря. И что эти 700 тысяч казненных и 700 тысяч отправленных в лагеря — это никакая не советская знать, никакая не элита, а вполне себе рядовые граждане: крестьяне, рабочие, мелкие служащие.

 

Почему этого раньше не заметили? Почему этого не заметили современники? Во-первых, потому же, почему население Германии не заметило Холокоста. Замечать было страшно и для жизни вредно. Одно дело «большие процессы». Паны дерутся где-то там высоко, нас это не касается. Другое дело, когда исчезают сослуживцы, родственники, друзья. Этого невозможно не заметить.

 

Но есть еще одно соображение. Вы посчитайте, через Большой террор в этом узком смысле слова прошло около двух миллионов человек. Из 170 миллионов — каждый 80й житель страны, ну, из взрослого населения каждый 50й, наверное. Это очень много, это безумно много. Но при желании это вполне возможно «не заметить». Ну да, в моем круге общения исчезли два-три человека — а про других таких же я ничего не слыхал. В информационном пространстве — те же Каменев, Бухарин, Радек, Тухачевский, ну еще два подряд секретаря обкома той области, где я живу, да три подряд директора завода, где я работаю; вредители, наверное (вот почему у нас на производстве бардак, а в магазинах ничего нету). Вот еще про дело «Заготзерна» и «Алданзолота» в газетах пишут.

 

Удивительно не то, что Большой террор в своей массовой ипостаси был замечен мало. Удивительно то, что он все же был довольно-таки замечен и запомнен народом. Слово «ежовщина» осталось, остался в языке «1937й» как имя нарицательное. Повторяю вопрос Ирины Анатольевны Флиге, Валерия Александровича Подороги: что это было? Зачем это было нужно?

 

На этот счет уже сейчас существует несколько вполне остроумных и убедительных гипотез. Но для меня это — не самое важное. Мне не очень важно знать, какие цели ставили перед собой организаторы и инициаторы этой террористической кампании. Мне важно, прежде всего, знать, что она значила, говоря марксистским языком, объективно для моей страны, какое место она занимает в ее истории, что она значит для ее сегодняшнего дня и для ее будущего?

 

Мне представляется, что если вписывать массовые спецоперации НКВД в какой-то исторический контекст, в какую-то диахроническую цепочку, то эта цепочка будет такой: сначала — террор гражданской войны, красный, и белый тоже, но все-таки по преимуществу красный. Второе звено цепи — коллективизация и раскулачивание. Третье звено — Большой террор. Каждая из этих кампаний по отдельности кажется совершенно необъяснимой, но немыслимой, невозможной, кроме террора гражданской войны, вероятно, который, пожалуй, как-то можно объяснить самим фактом гражданской войны (а можно — мировой войной и всеобщим озверением, ею вызванным). Но на фоне предыдущей кампании каждая последующая уже становится не столь невозможной и немыслимой. Если был красный террор, расстрелы заложников, военный коммунизм и реквизиции — то что уж такого немыслимого в коллективизации? А если была коллективизация, чистка деревни и депортация 1,8 миллионов крестьян на Крайний Север (да ведь и в лагеря отправляли «кулаков» сотнями тысяч, и, между прочим — тоже «тройки» этим занимались, и «лимиты» на раскулачивание и аресты сверху спускались, в этом плане 1937й ничего нового не изобрел), — то что такого необычного в столь же масштабной, но еще более жестокой чистке населения в целом? Это ведь та же самая социальная инженерия, в сущности.

 

Мне не кажется случайным, что самая массовая из массовых операций 1937–1938 гг. получила в документах Политбюро и НКВД название «кулацкая», и что для ее осуществления прибегли к тем же репрессивным механизмам, которые были опробованы в ходе раскулачивания, а именно к «тройкам». Уж насколько она соответствовала этому названию — «кулацкая», какую долю жертв в этой так называемой кулацкой операции составили не крестьяне даже, бежавшие из деревень от голода и колхозов, а природные горожане, это, наверное, должно стать предметом особого исследования. (Навскидку можно сказать, что, по-видимому, в разных регионах и на разных фазах «кулацкой операции» эта доля была разной: где-то довольно высокой, где-то незначительной). Но, в любом случае, преемственность — и не только символическая — налицо.

 

А теперь — о сегодняшней памяти.

 

Современные общественные дискуссии о Большом терроре в корне отличаются от тех, которые были лет 20 или даже 10 тому назад. Раньше спорили о фактах: этого не может быть, откуда такие цифры, эти антисталинисты все в разы преувеличивают. Всё, споры закончены, вот документы. Ну, разумеется, находятся городские сумасшедшие, которые еще спорят, еще издают книжки, где доказывают, что ничего этого не было. В этом нет ничего особенного: вот, Валерий Александрович уже упоминал сегодня западноевропейских историков«ревизионистов», которые утверждают, что Освенцима не было. Бог с ними, не о них речь.

 

Сегодня наблюдаются другие массовые реакции отторжения памяти. Мне кажется, их можно разделить на два основных типа. Первую я предложил бы условно назвать: «И всего-то…». Оказывается, всего-то 700 тысяч убил Сталин, да еще 700 тысяч в лагеря отправил. Ну и какая же тут национальная катастрофа? Не надо преувеличивать: нехорошо, конечно, — но вовсе не катастрофа. Наши жертвы в Отечественной войне — во много раз больше.

 

Это я не придумываю, это говорят люди с учеными степенями, профессора. Это так определяет свое отношение к Большому террору высокопоставленный педагог-историк, который, по всей видимости, станет у нас в ближайшее время главным по части написания школьных учебников.

 

И вторая реакция. Я ее называю: «Но зато…». Особенно часто и особенно ярко она проявляется у молодежи. У той молодежи, которая выросла уже в эпоху Путина. Ну да, Сталин убил 700 тысяч. Жалко их, конечно; но зато он обезопасил страну в канун войны, привел ее к победе и выстроил великую державу.

 

(Как Сталин обеспечил своими репрессивными кампаниями безопасность страны в канун войну, — это, на мой взгляд, показал 41й год. Впрочем, о 41м годе сейчас не принято вспоминать. Нынче больше любят говорить о 45м. Но я даже не об этом).

 

Эта логика наглядно демонстрирует один из отдаленных, но очень важных результатов Большого террора, полную перестройку системы ценностей. Это — полный отказ от европейской системы ценностей, сложившейся в Новое время, и замена его даже не варварским средневековым и даже не «азиатским», а, простите за неполиткорректность, каким-то центральноафриканским миропониманием.

 

Вот главный результат 37го года. Он в корне изменил национальное мировоззрение. Сначала террор, как таковой, изменил, а потом — необходимость вписать его в определенную историко-политическую концепцию.

Понятно, что эта «теодицея террора» означает полный разрыв с европейской системой ценностей и возникновение новой, основанной на аксиоме о нулевой ценности человека, человеческой жизни и свободы.