Ирина Щербакова, Мемориал. Дети, родившиеся в начале 90-х годов, попали в пространство, где нет передачи памяти
…Вспоминаю свой первый, публичный разговор со студентами. Это был 1990-й год. Речь шла впервые (я никогда не думала, что до этого вообще доживу) о памяти, о политических репрессиях. Это было в Историко-архивном институте. Я помню, как слушали — об этом все еще хорошо помнят. Я помню, как один мальчик после всего, мною рассказанного, вдруг встал и спросил меня: скажите мне, пожалуйста, (с таким ужасом на меня глядя), Вы когда-нибудь живого сталиниста видели? И я подумала, что вырастает счастливое поколение. Они думают, что это уже абсолютно ушедшее навсегда прошлое.
С 1999 года «Мемориал» начал программу по работе с молодежью. Мы объявили исторический конкурс для старшеклассников, который сейчас существует почти девять лет. Мы получаем по 3–3,5 тысячи работ о советском прошлом, регулярно стараемся проводить дискуссии. Учтем, что все-таки пишут нам только те, кто вообще задумывается о прошлом и даже садится писать о семейной, о региональной памяти и т.д.
Вот девочка (это было в прошлом году), написавшая очень хорошую работу, из далекой-далекой маленькой сибирской деревни. Идет дискуссия о прошлом, о роли Сталина — вдруг я чувствую, что как-то она мнется, не может никак сформулировать свою позицию. Я говорю: «Скажи, а ты можешь сформулировать, как ты все-таки к Сталину относишься?» Причем надо вам сказать, что она свою работу написала о том, что у нее один дед, был сослан из Литвы в 19 лет, попал в Сибирь за участие в сопротивлении, а бабушка (так они там и познакомились) — за связь с бандеровцами. Эту историю своей семьи она в работе подробно описывает. Эта девочка отвечает мне: «про Сталина, что вам сказать — он был эффективный менеджер». Просто она не знала, как ей это сформулировать.
Я увидела, что произошло за это время, и куда мы их с «менеджментом» привели.
Все работы, которые к нам приходили в 1999-м, 2000-м, 2001-м и еще года два-три, начинались преамбулой, что у нас было очень тяжелое прошло. Было ощущение, что каким-то образом до школьников донесли, что у нас были трагические моменты в нашем прошлом. Теперь это вступление начинается с двух абзацев о патриотизме и восхищении великой Родиной. А дальше идет обычная история о прошлом семьи: 70 процентов работ о раскулаченной и уничтоженной крестьянской России. Истории таких семей приходят к нам тысячами.
Дети, родившиеся в начале 90-х годов, сразу попали в пространство, где, как правило, нет передачи той памяти или даже молчания памяти о прошлом. Это было и жило в очень многих семьях — или молчание памяти, или сокрытие, но дети знали, что-то за ним стоит, что-то трагическое есть — и рвались к пониманию.
Сейчас этого совершенно нет, потому что, почти не осталось живых свидетелей, и нет живой передачи памяти, а культурная память ослаблена и нужны специальные усилия, чтобы ее сохранять. Тем более, что началась довольно массированная атака по пересмотру этой памяти.
Не так давно мы встречались с учителями из регионов. Сейчас везде проходят конференции по обсуждению филипповского пособия для учителя, которое предваряет учебник. Это называется обсуждением, но идет массирование внедрение этого пособия, которое вышло большим тиражом. В главе «Споры о Сталине», которая так лукаво называется, потому что мы погружаемся в пространство полуправды, полу-лжи, и таким образом воспитываем совершенно законченных циников,— вывод чрезвычайно простой: действительно, были репрессии, но что же делать с этим народом, который по-другому, во-первых, не может (другой власти не понимает). Во-вторых, для модернизации нашего общества, в конце концов, это было необходимо.
Если мы, уйдя с исторической сцены, оставим только такую память о прошлом, это будет нашей большой виной и безответственностью перед будущим.
