Арсений Рогинский, Мемориал. Сегодняшняя тенденция направлена на то, чтобы отодвинуть память о политическом терроре на периферию сознанияОчень хочется поспорить с Михаилом Сергеевичем Горбачевым по целому ряду пунктов. Но у меня нет сейчас возможности сделать это. Причины и смыслы Большого террора, размышления о том, какие задачи стремился решить этим террором Сталин, равно как и механизмы террора, особенности каждой отдельной операции — все это не тема нашей первой сессии. Тема ее — не 37й как таковой, а память о 37-м. Одно только замечание: о том, против кого было направлено главное острие Большого террора.
И по сей день постоянно слышишь, что террор был направлен против партии, против «ленинской гвардии». Это все отголоски хрущевского доклада. Конечно, частично это верно. Но только частично. Давайте все-таки не позабудем, что членов партии, — и тех, кто состоял в ней к моменту ареста, и тех, кого исключили раньше, — их за два полных года, 1937 и 1938, было арестовано около 107–113 тысяч человек. Да, эти аресты были очень заметны: наркомы, члены ЦК, секретари обкомов и райкомов, командный состав РККА на всех уровнях, директора заводов, институтов, председатели колхозов, руководители и начальники отделов тысяч учреждений. И так далее. Но общее число арестованных органами безопасности за эти же два года — примерно 1 миллион 700 тысяч человек! Подавляющее большинство из них было арестовано в течение пятнадцати с половиной месяцев, с августа 1937го по ноябрь 1938го. Я уже не говорю о тех, кто был арестован по делам милиции, хотя часть из них, по моему убеждению, тоже должна быть признана жертвами именно политических, а не каких-то других репрессий.
Конечно, более 100 тысяч репрессированных большевиков — огромная цифра. Но рядом-то еще более полутора миллионов никаких не партийцев, а самых что ни на есть «рядовых граждан»! Так что утверждения насчет того, на кого было направлено «острие террора» нуждаются, как минимум, в уточнении.
Вообще говоря, спорить о разных концепциях, выстроенных вокруг 37го, можно сколько угодно, Но есть два бесспорных факта. Первый — это что 1,7 миллиона было арестовано по политическим обвинениям. И второй — что около 725 тысяч из них было расстреляно.
Первая цифра, конечно, огромна; но бывали годы, которые, хоть и не достигали этого рекорда, но, скажем так, сравнимы с 1937-38-м. Например, годы коллективизации: в одном только 1933-м — полмиллиона арестованных, большая часть из них — крестьяне (я говорю только об арестованных, а не о депортированных). Мы как-то не помним эту фантастическую цифру. Мы помним о раскулачивании, о депортациях, о трудпоселках в Сибири и на Севере; но что в 1930–1933 арестовывали по 300–400–500 тысяч человек в год, это помнится куда меньше.
А вот со второй цифрой — совсем другое дело, тут 1937–1938 годы абсолютно уникальны, в другие годы ничего и близко такого не было. Если выстроить график казней по годам, то 1937–38й на этом графике будет выглядеть огромным пиком по сравнению со всеми казнями, которые были до и после.
А теперь вернусь к теме нашей сессии, к теме памяти о массовом терроре. Ситуация представляется мне весьма печальной. В конце 1980х гг., когда после десятилетий запретов эта память выплеснулась на страницы газет и журналов, на телевизионные экраны тысячами человеческих документов, она едва не стала общенациональной. А потом по множеству причин она отступила на периферию сознания. И причина здесь не только в социальных потрясениях 1990х, которые заставили отступить на задний план трагедии прошлого. И не только в том, что возобновившийся в 1989 году массовый процесс реабилитации принес какоето успокоение в семьи пострадавших — а таких семей были миллионы. Главное в другом: это полустихийное возвращение памяти не было закреплено в некоторых вполне конкретных действиях государства и общества. Не было или почти не было этих действий. Поэтому и сегодня мы не в состоянии осмыслить катастрофу, которую пережили. Какие действия общества и государства я имею в виду?
Первое: восстановление имен пострадавших. Есть ахматовский завет: «всех поименно назвать». Мы этот завет бесконечно повторяли в конце 1980х, в уверенности, что страна идет по этому пути, что в ближайшие годы это всё у нас получится.
Каков итог на сегодняшний день?
Сейчас мы в «Мемориале» собираем в единую базу данных имена жертв политического террора. Базу разместим на CD-диске, который разошлем по библиотекам — областным, университетским, частично школьным. Этот диск будет выпущен не позднее, чем через месяц. На нем будут, во-первых, объединены списки из всех доступных нам региональных Книг памяти, а также изданных в разные годы перечней репрессированных представителей некоторых профессий (помните, выходили такие брошюры: «Репрессированные геологи», «Репрессированные востоковеды» и др.?). Ведь эти книги выходят тиражом 5001000 экземпляров, полных комплектов их нет даже и в центральных библиотеках. Так что сведение всей информации из этих книг воедино имеет очевидный смысл. Во-вторых, мы включили в базу данные из некоторых Книг памяти, которые еще не вышли, а только готовятся к печати, и редакции которых предоставили свои списки в наше распоряжение. В третьих, очень много новых данных получено из региональных управлений внутренних дел, которые занимаются реабилитацией тех, кто был репрессирован в административном порядке — раскулаченных и сосланных крестьян, жертв тотальных депортаций по национальному признаку и т.д. В четвертых, мы включили туда часть наших собственных баз, накопленных мемориальскими организациями в ходе многолетней работы.
Из больше чем двух с половиной миллионов имен, которые будут на нашем диске, приблизительно тысяч 800 ранее нигде и никогда не публиковались. Конечно, с другой стороны, мы не смогли включить в единую базу довольно много уже опубликованных имен. Мы не можем учесть все имена из газетных статей, научных публикаций, из мемуаристики. На диске не будет уже составленных полных списков жертв террора в трех странах Балтии. И, увы, на нем почти не представлена Украина. Там эта работа давно и хорошо ведется, издано много Книг памяти, и они продолжают издаваться повсеместно. Но тут возникает другая проблема: книги-то они издают по-украински. Николаи превращаются в Микол, Алексеи в Олекс и т.д. А русская транскрипция имен и фамилий в этих книгах отсутствует, хотя почти все следственное делопроизводство велось по-русски. Что нам с этим делать? Пытаться самим транскрипировать «назад»? Если включать эту обратную транскрипцию в единую базу, то это гарантированная куча ошибок. Давать имена и фамилии в украинской транскрипции? Поисковая ценность такой информации будет почти что нулевая.
Сложные технические проблемы возникают и при попытках включить в нашу базу списки арестованных и депортированных, составленные в республиках с латинской графикой: Литва, Латвия, Эстония, Молдова. Мы пока не сумели решить эти проблемы; надеюсь, со временем как-нибудь с ними справимся.
Так вот, общее количество имен, которое нам удалось собрать и представить на диске, едва превышает 2,5 миллиона. А если прибавить к ней имена из тех Книг памяти, о которых я только что сказал (украинских и других) и которых на диске не будет, то общее число «поименно названных» составит чуть больше трех миллионов. Казалось бы, гигантская цифра. Но на самом деле это очень-очень мало: примерно четверть от 12–13 миллионов — общего числа жертв политических репрессий в СССР (это по самым умеренным подсчетам, базирующимся на той, довольно узкой трактовке термина «жертвы политических репрессий», которая вытекает из российского закона о реабилитации). То есть, мы можем сегодня «поименно назвать» только небольшую часть жертв политического террора советской эпохи.
Вот итоги наши почти за 20 лет — ведь работа началась по сути с 1989 года, с памятного Указа Президиума Верховного Совета СССР от 16 января 1989 года, возобновившего процесс реабилитации. Когда же мы достигнем конечного результата, сумеем назвать все имена? Если исходить из нынешних темпов, то получается, что лишь через несколько десятилетий. Даже региональные Книги памяти во многих регионах пока изданы только частично, в некоторых — подготовлены, но не изданы, а в некоторых их еще и не начинали готовить.
Единственная возможность завершить эту работу в обозримые сроки — это государственное решение, однократная политическая воля государства. Такая политическая воля, которую оно проявило, например, когда было решено создать Книгу памяти Великой Отечественной войны. Было отдано указание, и во всех военкоматах, во всех военных и учрежденческих архивах очень быстро собрали огромное количество материалов. И стали известны многие миллионы имен. Но когда речь идет о политическом терроре, то этой политической воли со стороны государства мы решительно не видим, несмотря на многократные обращения к нему по этому поводу. Вот такая ситуация с именами. Это, пожалуй, ведь самое важное.
Второе: места захоронений жертв террора. Они тоже упомянуты в том указе 1989-го года; там сказано о «содержании в надлежащем порядке» мест захоронений.
Сколько же этих мест? Вот 1937 год. Готовится первая, и самая массовая, из «операций» — они ее называли «кулацкой». По этой операции, даже по первоначальным директивам, планировалось расстрелять около 100 тысяч человек — а в конечном итоге расстреляли по ней вчетверо больше. В июле собирают начальников местных управлений НКВД в Москву на совещание, обсуждают с ними «лимиты» на аресты и расстрелы, а также — некоторые технологические особенности этой операции. Ведь расстреливать надо где-то, и, стало быть, нужно готовить места для расстрелов — все эти расстрельные площадки, полигоны и, в первую очередь, подвалы. И, главное, где-то надо закапывать тела. И обязательно в глубочайшей тайне. В каждой области были выделены специальные «зоны». «Спецобъекты». В Москве — аж два. И понятно, почему в Москве два. Потому что везде было одно управление НКВД, а в Москве их было два: одно — московское, а другое — центральный аппарат. И у каждого была своя территория для захоронений. Сегодня все знают эти слова: Коммунарка и Бутово. И цифры некоторые мы достоверно знаем: в Бутово в 1937–1938 захоронено более 20 700 расстрелянных. Из всех этих крупных «спецобъектов» нам на сегодня известно не более 25 процентов. А это ведь только самые массовые захоронения, которые располагались, как правило, совсем рядом с областными центрами. Но далеко не всегда и не везде для расстрела свозили в областной центр: очень часто расстреливали и хоронили прямо в районах. Например, в одной Карелии этих мест, если я не ошибаюсь, больше пятнадцати. А, например, на Дальнем Востоке — не сосчитать. Хорошо еще когда под расстрельным актом внизу написано место, где приговор исполняли, но ведь это не будет точное место, там только будет написан город — Москва, Томск, а если маленький райцентр, будет написан этот райцентр. Но точного указания, где именно расстреливали, где тела закапывали, там нет. И нигде нет, ни в каких официальных документах, связанных с расстрелами, — за редчайшими, единичными, исключениями.
Исследовательница Ирина Флиге многие годы потратила на то, чтобы найти два таких расстрельных места. Одно место под Ленинградом, — не Левашово, о котором всем известно и где сейчас мемориальное кладбище, а другое, на территории Ржевского артиллерийского полигона, — и одно в Карелии, в урочище Сандормох под Медвежьегорском. Медвежьегорское захоронение обнаружили вместе Питерский и Карельский «Мемориалы». Но это чудо: просто случилось так, что сотрудников НКВД, которые в 1937-м занимались расстрелами, самих потом через год арестовали, и в их следственных делах нашлись показания, как и куда они везли людей, как связывали, как потом расстреливали. И там же — сравнительно подробные указания, где конкретно все это происходило. Речь идет о расстреле так называемого Соловецкого этапа — 1111-ти заключенных, вывезенных из Соловецкой тюрьмы и бесследно пропавших (то есть, то, что их расстреляли, к началу 1990х было уже очевидно, — но вот где? Оказалось, что в Сандормохе). Сейчас в Сандормохе памятники, люди из разных стран приезжают, ежегодные дни памяти там проводятся. Каждое такое открытие имеет огромное значение, но достигается очень трудно. Это не чья-то злая воля: что кто-то знает эти места, а нам не открывает. Нет, это не так. Их действительно нужно искать, искать всерьез, искать, прежде всего, в архивах, опрашивать местных жителей, опрашивать бывших сотрудников НКВД или их близких — вдруг кто-то что-то кому-то рассказал.
О лагерных кладбищах я и не говорю. По самым примерным подсчетам, должно было быть не менее 10 тысяч лагерных кладбищ, и неизвестно сколько кладбищ при трудпоселках, но они практически все исчезли: заросли, распаханы, заасфальтированы, застроены. Их просто нет. Только единицы из них сохранились.
Сегодня многие сотни тысяч людей, может, больше, не знают, где похоронены их близкие: те, кого расстреляли, кто погиб во время следствия, кто умер в лагере или на спецпоселении.
Но здесь, чтобы что-то сдвинуть, что-то решить, нужна не только общественная энергия, здесь нужны возможности хотя бы для беспрепятственной архивной работы. Их нет; впрочем, это отдельная печальная история, которой я сейчас не буду касаться. И, главное, нужна политическая воля и энергия государства, энергия его структур. В выявлении мест захоронений жертв террора можно добиться какого-то результата только совместными усилиями государства и общества.
Но у нас нет государственно-общественной программы даже по созданию Книг памяти. Понятно ведь каждому, что без такой программы в полном объеме они не будут созданы. Никогда. Региональной инициативой, — местных администраций, местной общественности, — здесь не обойтись. И нет такой программы по поиску мест массовых захоронений.
Вообщето, если совсем всерьез, то надо говорить о международной программе по увековечению памяти жертв террора, в которой будут участвовать все страны, входившие в Советский Союз. И государства, и общественность. Ведь программа эта — она касается всех, прошлоето у нас всех общее. И арестовывали людей повсюду, и перемещал их террор из одного конца страны в другой, и убивали их, и умирали они от лишений — тоже повсюду. К тому же и документы о терроре рассредоточены по архивам всех наших стран. Так что это дело, которое можно и должно делать вместе. Возможна ли сегодня такая совместность? Похоже, не очень. Но может быть — завтра…
Третье: памятники. О них — коротко. О памятниках, кстати, тоже впервые — если не считать заявления Хрущева в 1961 году — сказано в январском 1989го года Указе ПВС. Но сегодня, вместо многих памятников, на которые мы тогда надеялись, у нас так и остались закладные камни, установленные в 1989–1991 годах.
Выскажу только одно замечание. Нашу память о терроре уже явно и очевидно в последние годы выталкивают из центров городов на кладбища. Государство иногда поддерживает какую-то мемориализацию, но только на кладбищах, на выявленных местах массовых захоронений жертв. Мемориализация мест захоронений — кто бы спорил; но если только она, то есть в этом и некоторая подмена. Память о государственном политическом терроре должна быть закреплена в центрах наших городов. Помните, в Берлине стоит стела в центре города, их несколько там, и стрелочка — Дахау, стрелочка — Бухенвальд. Идет ребенок и спрашивает у мамы, что такое Дахау, что такое Бухенвальд. Мама ему объясняет. Так передается национальная память. Сохраняется и передается.
Ничего подобного у нас нет. И нет этих бесчисленных табличек, которые висят во многих немецких городах: «из этого дома тогда-то увели такого-то. Погиб в Аушвице тогда-то…». А ведь, например, только Москва и только от расстрелов потеряла более 40 тысяч человек. Но в Москве нет ни одной мемориальной доски, где было бы написано, что такой-то стал жертвой террора. Да, есть доски каким-то военным, каким-то замечательным ученым. Но ведь не сказано на этих досках, что люди эти были убиты! «Здесь жил маршал такой-то», «здесь жил академик такой-то»; а про то, что они были убиты, — ни слова, ни намека. И вот люди идут по городу, а никаких реальных знаков пережитого террора в городе нет. И так почти во всех городах, хотя в некоторых все же немного по-другому: в Петербурге есть несколько досок, в Перми, где-то еще. Кому-то как-то это удается. Нам в Москве — не удается. Это все вместе и создает ситуацию полной утраты памяти о терроре.
Четвертое: музеи. О них скажу совсем коротко. Общенационального музея истории политических репрессий нет. В 1989м много писали об устройстве такого музея в здании, где располагалась Военная коллегия Верховного суда — один из главных штабов террора 1937–1938 годов; сейчас в нем собираются устроить торгово-развлекательный центр.
Региональные музеи. Как в региональных краеведческих музеях хранится эта память? Я часто бываю в городе Киржач, это во Владимирской области. Прихожу в краеведческий музей. Конечно, главная экспозиция и главная гордость краеведческого музея — Юрий Гагарин. Потому что он там разбился. Я не против экспозиции о Гагарине. Но вообще-то, Киржачский район довольно большой, и есть список расстрелянных в этом районе — но в музее ни звука о них, ни слова. Таких краеведческих музеев у нас подавляющее большинство. Хотя есть и другие; региональная память о терроре, в отличие от общенациональной, в России существует. Об этом сегодня еще будут, надеюсь, говорить.
Пятое и, на самом деле, главное: учебники. О них здесь тоже наверняка будут много говорить. У меня, опять-таки, только одно замечание. Еще пять-десять лет назад мы обычно говорили: «В учебниках истории слишком мало, слишком отрывисто и слишком бессистемно говорят о политических репрессиях». Сегодня уже так не скажешь.
Сегодняшняя тенденция совсем другая. Она направлена на то, чтобы отодвинуть память о политическом терроре на дальнюю периферию сознания.
Такова общая картина сохранения памяти о терроре, в том числе и в первую очередь о терроре 1937–38-го годов. На мой взгляд, она мрачная.
На что надеяться? На что опираться? Только на одно: по счастью, эта память все равно не исчезает и каким-то образом функционирует. Об этом, надеюсь, и будет идти сегодня речь.
|
|
XXI век станет либо веком тотального обострения смертоносного кризиса, либо же веком морального очищения и духовного выздоровления человечества. Его всестороннего возрождения. Убежден, все мы – все разумные политические силы, все духовные и идейные течения, все конфессии – призваны содействовать этому переходу, победе человечности и справедливости. Тому, чтобы XXI век стал веком возрождения, веком Человека.
|
English |
